Ромен Роллан - Жизнь Толстого
Каждый, кто сталкивается с Анной, чувствует на себе притягательную и страшную силу, исходящую от «самой Венеры». Кити первая обнаруживает это и пугается. Мистический ужас примешивается к восторгам Вронского, когда он идет на свидание с Анной. Левин в ее присутствии теряет всю свою волю. Анна понимает, что она уже не принадлежит себе. По мере развития романа неумолимая страсть мало-помалу разрушает все нравственные устои, поддерживавшие эту гордую женщину. Все, что есть в ней лучшего, – ее мужественная, искренняя душа, – распадается и гибнет: у нее не остается моральных сил, чтобы противиться светской суетности; теперь единственная цель ее жизни – нравиться во что бы то ни стало своему возлюбленному; стыдясь самой себя, она решает никогда больше не иметь детей; она испытывает муки ревности; поработившая ее чувственность заставляет Анну лгать каждым жестом, взглядом, голосом; она скатывается до нравственного уровня женщин, которые готовы кружить головы всем мужчинам без разбора; она прибегает к морфию, чтобы забыться; и так продолжается до того дня, когда невыносимые душевные муки, горькое сознание своего морального падения бросают ее под колеса поезда. «Мужик с взъерошенною бородою, маленький и страшный», – зловещее видение, которое являлось во сне и ей и Вронскому, – нагибается «над мешком и руками что-то копошится там…» и тащит остатки того, что было некогда жизнью, исполненной «тревог, обманов, горя и зла…»
«Мне отмщение, и аз воздам», – говорит господь…[113]
В центре романа – трагедия души, испепеляемой страстью, сокрушенной карою господней; трагедия эта создана единым дыханием, раскрыта до сокровенных глубин; вокруг этой центральной сюжетной линии, как и в «Войне и мире», Толстой расположил линии менее значительные: историю других жизней. К сожалению, здесь связь между линиями отдельных героев, параллельными и чередующимися, не так гибка и естественна, как в симфонии «Войны и мира», где достигнуто высшее единство и гармония. Кое-где жалеешь, что такое совершенное реалистическое мастерство тратится на описания, без которых можно обойтись, – я имею в виду описания аристократических кружков Петербурга, их праздной болтовни. Наконец, здесь еще резче, чем в «Войне и мире», Толстой сопоставляет картины жизни и свои философские идеи, свои поиски морального совершенства. И тем не менее «Анна Каренина» – это целый мир, богатства которого неисчерпаемы. То же обилие персонажей, что и в эпопее «Война и мир», и все написаны необыкновенно жизненно и правдиво. Мужские образы, мне кажется, достигают здесь даже большего совершенства. Толстому необычайно удались два образа: Степана Аркадьевича, очаровательного эгоиста, которому нельзя не улыбнуться в ответ на его ласковую улыбку, и Каренина, крупного чиновника, государственного деятеля, корректного и ограниченного, с глубоко вкоренившейся привычкой вечно скрывать свои истинные чувства под маской иронии; смесь достоинства и подлости, фарисейства и христианских чувств – противоестественное порождение светской среды, живущей искусственными страстями и чувствами. Несмотря на ум и стремление к самопожертвованию, Каренину никогда не освободиться от влияния этой среды; больше того, с полным, основанием он перестает доверять даже собственному сердцу и, действительно отдавшись доброму порыву, способен лишь впасть в нелепейший мистицизм. I лавный интерес – наряду с трагедией Анны и разнообразными картинами русского общества шестидесятых годов (здесь и салоны, и военные круги, и балы, и театры, и скачки) – заключается в автобиографичности романа. Константин Левин, в большей степени, чем какой-либо другой персонаж Толстого, является его воплощением. В Левине мы узнаем не только убеждения самого Толстого – одновременно консервативные и демократические, убеждения мужиковствующего аристократа, который враждебен либерализму и презирает интеллигентов,[114] – он наделил его также и чертами своей собственной биографий. Любовь Левина и Кити, первые годы их супружества – это отражение первых лет семейной жизни самого Толстого; так же как и описание смерти брата Левина – это мучительное воссоздание смерти брата Толстого, Дмитрия. Последняя часть, быть может, и не нужна для развития романа, зато позволяет нам познакомиться с тогдашним душевным состоянием Толстого. Если эпилог «Войны и мира» – творческий переход автора к следующему уже задуманному произведению, то эпилог «Анны Карениной» – это переход самого автора к новым поискам морального совершенства, переход, завершившийся два года спустя, когда он написал «Исповедь». На протяжении всего романа Толстой иногда иронически, иногда с нескрываемым гневом критикует современное ему светское общество – то общество, с которым он будет непримиримо бороться и впредь во всех своих последующих произведениях. Он объявляет войну лжи – всяческой лжи, равно как добродетельной, так и порочной, войну болтовне либералов, религии и благотворительности салонов, войну светскому обществу, которое уродует человека и безжалостно гасит благородные душевные порывы! Перед лицом смерти светские условности внезапно предстают в истинном свете. Чопорный Каренин, обычно находящийся во власти фальшивых чувств, внезапно смягчается, когда Анна заболевает и жизнь ее в опасности. Во мрак его омертвелой души проникает луч любви и христианского всепрощения. Все трое – муж, жена и любовник – вдруг преображаются. Всё становится таким простым, все – честны. Но, по мере того как Анна поправляется, каждый из троих чувствует, «что, кроме благой духовной силы, руководившей его душой, была другая, грубая, столь же или еще более властная сила, которая руководила его жизнью, и что эта сила не даст ему того смиренного спокойствия, которого он желал». И каждый из них заранее знает, что будет побежден в этой борьбе, что «его не допустят сделать то, что казалось ему теперь так естественно и хорошо, а заставят сделать то, что дурно, но им кажется должным».[115]
Левин, так же как и Толстой, который воплотил себя в этом образе, очищается духовно именно потому, что и его коснулась смерть. До тех пор «верить он не мог, а вместе с тем он не был твердо убежден в том, чтобы все это было несправедливо». С того дня, когда он присутствовал при смерти брата, ему стало страшно своего неверия. Семейная жизнь на некоторое время успокоила его терзания, но с рождением первенца терзания возобновляются. Он то впадает в религиозность и молится, то отрицает бога. Тщетно ищет он спасения у философов. Он растерян до такой степени, что готов поддаться соблазну самоубийства. Спасает физическая работа: вот где все ясно, никаких сомнений. Левин беседует с крестьянами; один из них говорит ему о людях, которые считают необходимым «не для нужд своих жить, а для бога». Для него это откровение. Он видит теперь антагонизм, который разделяет сердце и разум. Разум учит жестокой борьбе за существование, так может ли любовь к ближнему быть разумной?
