Эрнст Юнгер - Семьдесят минуло: дневники. 1965–1970
Классические наброски родословного древа являются антропоцентрическими; они основываются на представлении, что человек — это цель и венец творения. Тем не менее, его биологический вид занимает только одно место рецентной сферической оболочки — с точки зрения геологии, пласта, отвердевшего в третичный период.
Предположение, что эксперимент не достиг результата из-за врожденной вины, заложено уже в книге «Бытия». Ницше считает эксперимент компромиссом, Хаксли — неудачным. В нашем столетии культурный пессимизм усилился до пессимизма биологического. С другой стороны угрожает примирение с «Последним человеком» в социальной литейной форме при содействии биологов; перспектива вырисовывается как у Ницше, так и у Хаксли.
Некоторые проблемы давно были решены более надежным способом, не благодаря познанию, а в плане духовности природы и Земли. Например, образование государства, отбор анатомически несхожих представителей разных каст, разделение труда в соединении клеток и особей.
Хаксли обозначил аналогичное; если бы его прогноз оказался верным, наука вырастила бы в реторте превосходного гомункула и одновременно лишила б его свободы. «Муравьи колоссальной породы».
Успеха подобных экспериментов не следует опасаться, пока существует свободное сознание и сознательная свобода.
«Дорогой Карло Шмид[918], сердечно благодарю Вас за дружеское посвящение Вашего перевода.
Французский текст "Антимемуаров"[919] вот уже несколько недель находится в моих руках. Я успел сравнить некоторые места. И все больше восхищаюсь интенсивностью и неутомимым трудолюбием Вашего занятия этим не только обширным, но и трудным произведением. А ведь это наряду с Вашей повседневной нагрузкой.
Меня огорчило, что я не обнаружил Вашего имени среди претендентов на пост федерального президента, ибо Вы все же единственный, кто мог бы способствовать возвращению некоторого уважения этой утратившей авторитет должности, если такое вообще возможно».
ВИЛЬФЛИНГЕН, 18 ОКТЯБРЯ 1968 ГОДА
Мрачный остров, добыча скудная. Из фумаролов[920] поднимался пар; в ручьях уже текла пресная вода, однако края еще были сернистыми. В расселинах поселились растения, флора солевых лугов, с ребристыми листьями; они протянули зеленую сеть по лавовой почве.
На больших интервалах магма вздулась гигантскими полушариями, темными бюстами, железистого окраса и с грубыми рубцами. Шары были исполинскими; они, видимо, были очень горячими, так как в них что-то мерцало и пульсировало. Внутренний жар в некоторых местах пробивался через их корку голубыми лучами испаряющегося металла.
Один из холмов уже догорел. Я вступил на него через потрескавшийся проход; свет сверху падал в темный пантеон. Жар совершенно угас. Остался бесшовный пол из расплавленного железа, над ним купол, точно базальтовая пленка. Труд титанов был кончен; он удовлетворился самим собой. Остров превратился в луговой грунт, а огненная печь в шатер, дававший теперь приют кочующим племенам и их стадам… постоялый двор в игре превращений.
ВИЛЬФЛИНГЕН, 19 ОКТЯБРЯ 1968 ГОДА
Златки[921] из Верхнего Египта, золотисто-зеленые торпеды с большими фасеточными глазами, солнечные создания исключительной элегантности. Солье[922] окрестил этот вид Steraspis; старые энтомологи умели ориентироваться в мифологии, как у себя дома.
Я извлек эти экземпляры из их саркофага и, чтобы рассмотреть, встал у окна. Солнце горит на панцирях, как когда - то у нубийского Нила.
При этом абсурдная мысль: «Хорошо ли они себя сейчас чувствуют?» Все-таки: хитиновый покров не изменился; он, как и тогда, своим блеском отвечает солнцу. Это производит впечатление большого и всеобщего поворота. Так это видит художник: не только как собственное, психологическое переживание… картина может удасться только тогда, когда материя из себя самой получает жизнь. Это отражается в произведении искусства. Мотив — это не только увиденное; он еще и движущее.
Вселенная живет. Египтяне в этом не сомневались; мумии, пирамиды, скарабеи подтверждают кукольное спокойствие некой присущей мировой материи и преодолевающей время силы. Человек принимал в ней участие. В застылости царства мертвых дремлет знание, превосходящее любую надежду.
Сюда же относится культ реликвий, который даже в наше время еще проглядывает в том смутном чувстве, с каким мы держим в руках фотографию умершего или предмет, который он любил: мы ощущаем контакт.
Среди зон, на которые нас разделяют народы, семьи, виды и индивидуумы, а также среди тех, в которых желается, думается, воспринимается и даже живется, общее все еще отвечает солнечному лучу. Солнце восходит как над праведными и неправедными, так и над смертью и жизнью.
Материя не чувствует и не страдает, хотя в ней скрыты первичные формы любой радости и любого страдания. Описание мира титанов, который возникает из мира стихийного, показывает, что грекам была хорошо знакома промежуточная область: мир бессмысленного страдания, еще не выраженный гештальт. Однако могучие вершины поднимаются уже до почти олимпийской высоты. Боги коренятся в титанах, как те — в силах стихии.
Языком материя тоже владеет. Воды безмолвствуют, но все же они говорят плеском ключей, журчаньем ручьев, бушеванием водопадов, пронзительным свистом, с каким высвобождается перегретый пар. Было б ошибочно полагать, что мы выдумываем мир, веселье и муки из собственного нутра. Это происходит в действительности, но происходит лишь потому, что мы опираемся на собственную, стихийную основу. Там покоится всеобщий закон, к которому в искусствах ближе всего, до глубин невыразимого, ощупью подбирается музыка.
ВИЛЬФЛИНГЕН, 20 ОКТЯБРЯ 1968 ГОДА
Когда я сажаю на лугу три дерева очень близко друг к другу, они не только будут образовывать группу, но и вступят во взаимосвязь. Обращенным внутрь ветвям они позволят зачахнуть, а наружные опустят до самой земли.
В этом выражается присущая дереву общительная, группообразующая и лесообразующая сила. Мы можем понимать это также морально: к сути дерева относится то, что оно предлагает защиту. Сооружается шатер, под кровлей которого хорошо себя чувствует и зверь, и человек.
План строительства заключен уже в ядре семени; он простирается еще глубже, вплоть до неживого. Три каменных глыбы, которые я поместил бы на этом лугу, тоже, хотя и не столь очевидно, вошли бы во взаимосвязь.
ВИЛЬФЛИНГЕН, 24–25 ОКТЯБРЯ 1968 ГОДА
