Леонид Видгоф - «Но люблю мою курву-Москву». Осип Мандельштам: поэт и город
На Лубянке Мандельштам испытывает психический шок. Он считался с тем, что за стихи о Сталине его могут расстрелять – поэт говорил об этом Эмме Герштейн. Теперь же, в заключении, он, видимо, ждал смертной казни. Но одно дело – представлять себе расстрел, будучи на воле, другое – оказаться в реальной тюремной обстановке во всей ее гнетущей подлинности. Мандельштам решает покончить с собой. С примитивной точки зрения это кажется нелогичным: какая разница – расстрел или самоубийство? Но разница, естественно, есть: расстрел – акция власти, «отвратительной, как руки брадобрея», которые бесцеремонно крутят твою голову, поворачивают ее, куда им, рукам власти, надо, держа при этом смертоносную сталь у твоего горла; самоубийство же – проявление человеческой свободы. Бритвенным лезвием, заранее приготовленным и спрятанным в обувных подошвах, Мандельштам вскрывает себе вены. Попытка самоубийства (совершена в период с 18 по 28 мая) не удается.
18 мая 1934 года состоялся первый допрос. Дело вел следователь ОГПУ, оперуполномоченный 4-го отделения секретно-политического отдела Н.Х. Шиваров («Христофорыч», как он назван в мемуарах Н. Мандельштам). На первом же допросе Мандельштам признал, что антисталинское стихотворение написано действительно им, и назвал людей, которым он читал эти стихи. Не исключено, что до этого признания следователь мог и не знать о стихотворении (что все же очень маловероятно, принимая во внимание, что Мандельштам читал эти стихи не раз и разным людям) или по крайней мере не иметь его текста. Слежка за Мандельштамом, безусловно, велась, и о его высказываниях доносилось, но в деле нет никаких других списков крамольного текста, кроме как выполненных рукой поэта и следователя.
Следственное дело (запись следователя):
«Вопрос: Кому вы читали или давали в списках это стихотворение?
Ответ: В списках я не давал, но читал следующим лицам: своей жене, своему брату Александру Е. (так! – Л.В.) Мандельштаму, брату моей жены Евгению Яковлевичу Хазину – литератору, автору детских книг, подруге моей жены Эмме Григорьевне Герштейн – сотруднице секции научн<ых> работников ВЦСПС, Анне Ахматовой – писательнице, ее сыну Льву Гумилеву, [литератору Бродскому Давиду Григорьевичу] (зачеркнуто. – Л.В.), сотр<уднику> Зоол<огического> музея Кузину Борису Сергеевичу.
Вопрос: Когда это стихотворение было написано?
Ответ: В ноябре 1933 года» [580] .
На следующем допросе, 19 мая, подследственный дополняет список лиц, которые были знакомы с роковым стихотворением. Он называет М. Петровых и В. Нарбута и просит при этом исключить Давида Бродского (переводчик Д. Бродский зашел к Мандельштамам вечером накануне ареста и стал свидетелем задержания).
В.И. НарбутЗапись рукой следователя:
«В дополнении (так! – Л.В.) к предыдущим показаниям должен добавить, что в числе лиц, которым я читал названное выше контрреволюционное стихотворение, принадлежит и молодая поэтесса Мария Сергеевна Петровых. Петровых записала это [произведение] (зачеркнуто. – Л.В.) стихотворение с голоса, обещая, правда, впоследствии уничтожить. <…>
На пятой и шестой строчке слова “литератору Бродскому Давиду [Сергеевичу] (зачеркнуто. – Л.В.) Григорьевичу” зачеркнуты по моей просьбе, как показание, не соответствующее действительности и ошибочно данное при моем вчерашнем допросе. <…>
В дополнении к первым своим показаниям должен сообщить, что названное к/р произведение я читал также и Нарбуту В.И. Выслушав это стихотворение, Нарбут сказал мне: “Этого не было”, – что должно было означать, что я не должен говорить кому-либо, что это произведение я ему читал» [581] .
Речь шла во время следствия не только об антисталинских стихах: к протоколу допроса от 25 мая приложено стихотворение о голодном Крыме (написано рукой следователя; Мандельштам подписался под текстом, неверно указав дату: 1932 год поставлен вместо 1933-го: «Лето 32 года, Москва, после Крыма. О. Мандельштам»). По словам Н. Мандельштам (в передаче Э. Герштейн), говорилось на допросах и о «Квартире…»:
«Через 10 или 15 дней Надю вызвали по телефону на Лубянку. Следствие закончено. Мандельштам высылается на 3 года в Чердынь. Если она хочет, она может его сопровождать.
Мы сидели в Нащокинском и ждали возвращения Нади. Она пришла потрясенная, растерзанная. Ей трудно было связно рассказывать.
– Это стихи [582] . О Сталине, “Квартира” и крымское (“Холодная весна…”). Мандельштам честно, ничего не скрывая, прочел все три. Потом он их записал» [583] .
Но в следственном деле стихотворения о квартире нет.
Если с понятием «героизм» связывать представление о целенаправленной упорной деятельности во имя добра (в самом широком значении), о деятельности, требующей на этом поприще проявления необычайных, исключительных усилий или мужества, то, конечно, Осип Мандельштам никак не может быть назван героем. Не был он и последовательным «борцом со сталинским режимом» или с большевистским режимом вообще. Он был наделен гениальным поэтическим даром. Не больше – но и не меньше. Он написал об идолище на кремлевском троне, для которого казнь – «малина», о голодных тенях-крестьянах, о презренной разрешенной литературе – и не потому, что это требовалось в каких-либо политических или социальных целях, а потому, что он не мог этого не написать. По своему характеру Мандельштам был совершенно не способен хитрить, умалчивать, выстраивать расчетливую, продуманную систему умолчаний в диалоге со следователем. Кроме того, следователь, как пишет Надежда Яковлевна со слов Мандельштама, дезинформировал поэта, говоря ему, что он получил такие-то показания от Анны Андреевны, такие-то – от Евгения Яковлевича… «Он старался создать впечатление, что все наши знакомые бывали у него и ему ясна вся наша подноготная. Многих он называл не по имени, а по какому-нибудь характерному признаку: одного “двоеженцем”, другого – “исключенный”, одну из бывавших у нас женщин – “театралкой…”» [584] . Следователь приводил имена людей, бывавших в доме у Мандельштамов; тех же, кто не бывал в Нащокинском или бывал редко, он не упомянул, и их имена в дело не попали. Поэт о них тоже не сказал.
Так, например, не назвал Мандельштам знавших страшные стихи А. Тышлера, С. Липкина, Б. Пастернака, А. Осмеркина, Г. Шенгели, В. Шкловского, С. Клычкова и ряд других людей.
Нельзя забывать и о том, что Мандельштам испытал на Лубянке психический шок: вышел он оттуда в состоянии травматического психоза.
Следствие длилось недолго: 26 мая дело было завершено, и вскоре, 28 мая, Н. Мандельштам была вызвана для свидания с арестованным в присутствии следователя. Был объявлен приговор: три года ссылки в город Чердынь на Каме (под Пермью), причем Надежде Яковлевне было разрешено ехать вместе с мужем. Вернувшись домой, в Нащокинский переулок, Надежда Яковлевна сообщила близким (Ахматовой, Э. Герштейн и другим) о названных именах слушателей крамольных стихов – их надо было предупредить. «По Надиным словам, у следователя был список того варианта, который был известен только Марии Петровых и записан ею одной», – сообщает Э.Г. Герштейн. (Еще раз напомним, что М. Петровых всегда категорически отрицала сам факт записи роковых стихов.) «Свои опасения она высказывала как бы от имени Осипа Эмильевича. Но после того, как Анна Андреевна повидалась с ним в Воронеже и выслушала от него самого историю следствия, подозрения относительно Маруси Петровых были раз навсегда сняты. До самой смерти Анна Андреевна встречалась с нею, и дружба их все последующие тридцать лет оставалась неомраченной, – подчеркивает Герштейн и добавляет: – А кого уж тут подозревать, если я знаю теперь 14 слушателей, а где гарантия, что их не было больше? [585] Так, художник А.Г. Тышлер утверждал, что Мандельштам читал ему эти стихи в присутствии нескольких слушателей» [586] .
