Леонид Видгоф - «Но люблю мою курву-Москву». Осип Мандельштам: поэт и город
Днесь, вырвавшись наверх, в очаг лазури,
Пленять и ранить может, как бывало.
И я догадываюсь, брови хмуря, —
Как хороша – к какой толпе пристала —
Как там клубится легких складок буря…
4–8 января 1934; июнь 1935
Мандельштам «тщательно сохраняет ритм (перебои ударений, разрушающие привычный русскому читателю ямб) и синтаксис подлинника (громоздкие, обычно упрощаемые периоды), – замечает М.Л. Гаспаров, – но решительно меняет его стиль: вместо образов изящных и нежных вводит нарочито резкие, в духе собственной поэтики этих лет. Такие слова как “шепоты каленые”, “тропинки промуравленные”, “трещины земли”, “незыблемое зыблется”, “как сокол после мыта (линьки)”, “щекочет и муравит”, “деревенское молчанье плавит”, “силки и сети ставит”, “о радужная оболочка страха!”, “люлька праха”, “ресничного взмаха”, “покой лебяжий”, “с горящей пряжей”, “вода разноречива”, “сверхобычно”, “косящий бег”, “в горсть зажал пепел наслаждений”, “к земле бескостной”, “очаг лазури”, “клубится складок буря” и т. п., целиком принадлежат переводчику» [572] .
Не исключено, что в первом сонете «после мыта» может значить у Мандельштама «после охоты» (как полагает, например, А.Г. Мец), хотя в «Слове о полку Игореве», откуда это древнее слово пришло в мандельштамовские стихи, «в мытех» обозначает линьку. Во всяком случае, легче можно представить сокола исчезнувшим (из поля зрения, унесенным) после охоты, где он проявил себя во всей красе, чем после линьки. Вообще Мандельштам нередко использует те ли иные выражения в собственном, необщем значении. Есть основания предположить, что глагол «муравит» (в общеупотребительном значении «муравить» – покрывать посуду глазурью) во втором сонете может иметь связь с еврейским словом “mure” («меланхолия, горечь, печаль»; идиш). На подтекстуальное значение этого слова для стихотворения «Нет, не спрятаться мне от великой муры…» указал Л. Городецкий (об этом мы писали выше), но вероятно привлечение этого подтекста и в данном случае, для характеристики пения «сиротствующего соловья», оплакивающего своих пернатых близких. «Муравит» несомненно приводит на память «буравит», но можно ли предположить, что песня соловья «буравит» ночь? Если только в значении «тревожит», пронзает тишину: скорбное “mure” соединяется с «буравит» и порождает, предположительно, это «муравит». Определение же «промуравленные» (тропинки) из первого сонета, по нашему мнению, восходит к выражению «трава-мурава».
Последнее стихотворение Мандельштам заканчивал в 1934 году, уже зная о смерти Андрея Белого. «Очаг лазури» и сама тема непрочности, «мгновенности» жизни и посмертного триумфа перекликаются, очевидно, со стихами о Белом.
Итак, в январе умер Андрей Белый. О следующем месяце пишет Ахматова в «Листках из дневника»: «Мы шли по Пречистенке (февраль 1934 года), о чем говорили, не помню. Свернули на Гоголевский бульвар, и Осип сказал: “Я к смерти готов”. Вот уже 28 лет я вспоминаю эту минуту, когда проезжаю мимо этого места» [573] . Это воспоминание – одно из подтверждений того высказывания, которое мы находим в уже цитировавшемся письме Мандельштама к Ахматовой (август 1928 года), – «Беседа с Колей не прервалась и никогда не прервется»: замечено, что Мандельштам процитировал одно из произведений Н.С. Гумилева – драматическую поэму «Гондла», где эти слова выражают готовность героя к самопожертвованию. Говоря о себе и о своей смерти, Мандельштам думал, видимо, и о благородном, прямом пути Гумилева.
В квартире на улице Фурманова в мае 1934 года Осип Мандельштам был арестован. Случилось то, к чему все шло, то, что должно было случиться. И Н.Я. Мандельштам, и А.А. Ахматова, которая, по ее словам, «в этот самый день» приехала из Ленинграда, указывают следующую дату ареста: ночь с 13 на 14 мая. Однако опубликованные В.А. Шенталинским еще в 1991 году архивные материалы дают другие данные: ночь с 16 на 17 мая 1934 года (Огонек. 1991. № 1.) Ахматова также сообщает, что ордер на арест подписал Г. Ягода. Но это не так. Ордер подписал 16 мая заместитель председателя ОГПУ Яков Агранов. Его подпись на ордере начинается большой буквой «Я» – естественно, ее можно было принять за подпись Ягоды. (Сам Я.С. Агранов будет уничтожен в тот же год, что и Мандельштам, – в 1938-м. Машина террора перемалывала, как известно, и своих служителей.) Номер квартиры в ордере указан неверно: 16 вместо 26.
Фотография Мандельштама, сделанная при первом арестеВсю ночь шел обыск. Анна Ахматова в «Листках из дневника»: «Мы все сидели в одной комнате. Было очень тихо. <…> Следователь при мне нашел “Волка” [574] и показал О.Э. Он молча кивнул. Прощаясь, поцеловал меня». Искали стихи, ходили по выброшенным на пол из сундука рукописям. Стены в доме, как писал Мандельштам в «Квартире…», были «халтурные». Из соседней квартиры в другом подъезде – там жил поэт С. Кирсанов – доносились звуки гавайской гитары. «Его увели в семь утра. Было совсем светло», – вспоминала Ахматова [575] . Изъяты были сорок восемь листов рукописей.
На следующий день был повторный обыск. До него Надежда Яковлевна, ее брат Е.Я. Хазин, Ахматова и Эмма Герштейн успевают вынести из дома часть незахваченных, несмотря на ночной обыск, рукописей Мандельштама, а также рукописи поэта Владимира Пяста, находившиеся у Мандельштамов. «Вчетвером, один за другим, через небольшие промежутки времени, мы вышли из дому – кто с базарной корзинкой в руках, кто просто с кучкой рукописей в кармане. Так мы спасли часть архива»; «из рукописей О.М. мы спасли небольшую кучку черновиков разных лет. С тех пор они никогда уже не находились дома», – пишет Н. Мандельштам [576] .
«14 мая утром я пришла в Нащокинский. Мне открыла Анна Андреевна со слезами на глазах и с распущенными волосами (тогда еще черными) – у нее сделалась сильнейшая мигрень, чего, по ее словам, с ней никогда не бывало. Я узнала все», – вспоминает Эмма Герштейн (как видим, и в ее мемуарах указана иная, противоречащая указанной в ордере на арест, дата задержания Мандельштама) [577] .
В.Н. Гыдов и П.М. Нерлер в своей хронике последних лет жизни поэта сообщают:
«Утром Н.Я. Мандельштам идет к своему брату Е.Я. Хазину, А.А. Ахматова – к старым друзьям. Встретившись в условленном месте, Н.Я. Мандельштам с братом и А.А. Ахматовой возвращаются домой.
Второй обыск.
Н.Я. Мандельштам сообщает об аресте Н.И. Бухарину.
А.А. Ахматова идет к Б.Л. Пастернаку и к секретарю Президиума ЦИК СССР А.С. Енукидзе.
Б.Л. Пастернак, узнав об аресте, идет к Демьяну Бедному, а вечером, в антракте спектакля “Египетские ночи” Камерного театра, заходит в “Известия” [578] к Н.И. Бухарину; не застав его, оставляет записку с просьбой сделать для Мандельштама все, что можно» [579] .
