Виктор Мальков - Великий Рузвельт
Все эти действия, которые никак нельзя было назвать своевременными или уместными, вызвали соответствующую реакцию в руководящих кругах Советского Союза. Сталин привел в действие свой план. В ряде его посланий президенту США она была выражена в достаточно резкой манере, причем, естественно, упор в них был сделан на главное – на срыв принятого США и Англией обязательства об открытии второго фронта сначала в 1942 г., а затем в 1943 г., что, как заявило советское правительство, подвергало его доверие к союзникам «тяжелым испытаниям» {92}. Впервые так открыто был поставлен вопрос о доверии. Существенное значение правительство СССР придавало тому факту, что все решения Вашингтона и Лондона о сроках открытия второго фронта и об отмене таких решений принимались без участия Советского Союза и даже без какой-либо попытки пригласить его представителей на совещание глав правительств или военных штабов западных союзников. Вполне понятно, что Москва уже не могла мириться с таким положением, при котором игнорировались ее интересы, и вдобавок еще ее наставляли в отношении вопросов, относящихся целиком к компетенции советского правительства. Советское руководство решительно, например, отклонило также пожелание США и Англии, побуждавших его сохранить дипломатические контакты с эмигрантским польским правительством в Лондоне. После того, как стало известно о расстрелах НКВД польских офицеров в Катыни (апрель 1943 г.), это стало абсолютно невозможно. 25 апреля 1943 г. правительство СССР прервало дипломатические отношения с лондонским правительством {93}. Польский вопрос превратился в опаснейшую гематому в ткани коалиции, которая в будущем обернулась ее ослаблением и развалом.
Заметное ухудшение отношений между СССР и США поздней осенью 1942 г. в руководящих кругах Вашингтона воспринималось по-разному. У одних оно вызывало одобрение и даже ликование, у других – обеспокоенность, несогласие, внутренний протест. Рузвельт был встревожен. Джозеф Дэвис отметил это записью в своем дневнике, сделанной 20 ноября 1942 г., после беседы с президентом по вопросу о состоянии советско-американских отношений {94}. Атмосферу накаляли высказывания Буллита.
Решимость перебороть нежелательный крен к разобщению, противопоставив ему политическую волю к сотрудничеству в интересах общей победы над фашизмом, созревала у Рузвельта подспудно, в размышлениях над сводками с советско-германского фронта. Еще в конце ноября 1942 г. Гопкинс по поручению президента просит своих помощников подготовить записку о будущем советско-американских отношений в свете неблизкой, но уже представлявшейся неотвратимой победы союзников в войне. 1 декабря 1942 г. на его рабочем столе появляется документ с многозначительным названием «Меморандум для м-ра Гопкинса. О важности развития отношений с Советским Союзом и предложения к их улучшению». Среди мер, способных реально содействовать укреплению советско-американского сотрудничества, в нем называлась организация встречи Ф. Рузвельта и И.В. Сталина «в самом ближайшем будущем» {95}.
2 декабря 1942 г. Рузвельт направляет Сталину послание, которое начиналось словами, подтверждавшими стремление президента сгладить невыгодное впечатление от далеко не безупречного отношения США к выполнению своего союзнического долга. Вместе с тем президент вновь уклонился от каких-либо заявлений о планах в отношении второго фронта и о более тесной координации военных усилий. Главный упор в послании был сделан на необходимость встречи в верхах. «Чем больше я думаю, – говорилось в нем, – о нашем общем военном положении и о том, что в ближайшее время необходимо принять стратегические решения, тем больше я убеждаюсь, что Вы, Черчилль и я должны встретиться в недалеком будущем» {96}. Рузвельт назвал и предполагаемую дату – начало 1943 г. Мотивированное отклонение Сталиным (как было сказано, по причинам военного порядка) этого предложения напомнило Белому дому, что несогласованность в решении принципиальных вопросов между союзниками по антигитлеровской коалиции обходится им дорогой ценой. Ощущение, что дипломатическое маневрирование не спасает положения и что сохранение возникшей неопределенности способно вызвать серьезные осложнения, подтолкнуло Вашингтон к новому шагу с целью установления более прямых, неформальных контактов со Сталиным. Так появилась идея организации особой миссии по примеру той, с которой в июле 1941 г. посетил Москву Г. Гопкинс. Но Гопкинс отлучиться из Вашингтона весной 1943 г. не мог. Вот почему на этот раз лучшей кандидатуры, чем бывший посол в СССР Джозеф Дэвис, у президента не было. Для Дэвиса это был звездный час: то, что не удалось сделать в апреле 1939 г., предстояло выполнить в обстановке серьезного кризиса доверия весной 1943 г.
Строго говоря, Рузвельт, как показывают документальные источники, с самого начала советского контрнаступления под Сталинградом вел с Дэвисом беседы вокруг его будущей поездки в Москву, которая призвана была содействовать устранению накопившихся трудностей и прояснить многие вопросы. Но поскольку Гопкинс ближе всего соприкасался с этими вопросами, именно ему Рузвельт и поручает «отрепетировать» с Дэвисом самые трудные места его «партии» в Москве. Специальный помощник президента к тому времени имел вполне сложившееся мнение о главных слагаемых новой обстановки в свете того, что произошло на Восточном фронте. Суть его можно было бы выразить следующими словами: «произошел поворот в войне, поворот к победе». Сталинград становился подлинным знамением на фоне вызывающе демонстративной бездеятельности союзников в Тунисе, где в начале 1943 г. англо-американские войска почти не проявляли признаков жизни.
В Вашингтоне вынуждены были считаться с изменением обстановки. Даже в реакции Черчилля появилось признание несоразмерности масштабов военных усилий союзников по сравнению с вкладом Советского Союза. Его послание, полученное Гопкинсом 13 февраля 1943 г., еще раз напоминало о необходимости намечаемых мер по укреплению доверия, которые в спешном порядке, но очень внимательно изучали в Белом доме. Сознательно избрав мишенью Д. Эйзенхауэра, отвечающего за планирование операций союзников в Северной Африке, Черчилль писал: «Я думаю, это ужасно, когда в апреле, мае и июне ни один американский и ни один английский солдат не убьет ни одного германского или итальянского солдата, в то время как русские преследуют по пятам отступающие 185 дивизий противника. Конечно, кто-то может сказать, что июль, возможно, более благоприятный месяц с чисто военной точки зрения, но время является решающим фактором. Мне кажется, что мы, вне всякого сомнения, вызовем тяжелые упреки со стороны русских, если, имея в виду совершенно незначительные размеры территории, на которой мы ведем боевые действия, допустим эти чудовищные затяжки…» {97} Против всего этого возразить было решительно нечего. Действительно, вклад вооруженных сил западных союзников был несоизмерим с теми жертвами, которые выпали на долю советского народа, отдававшего все во имя победы. Однако Черчилль упрятал в строки послания Гопкинсу особый смысл. Нет, премьер-министр Англии не изменил своего в принципе негативного отношения к открытию второго фронта в Северной Франции. Его пафос был призван всего лишь убедить Рузвельта и Гопкинса в готовности англичан храбро сражаться на том направлении, которое он, Черчилль, считал главным, т. е. нанося удар по Германии через Сицилию или Балканы {98}.