Александр Гольденвейзер - Вблизи Толстого. (Записки за пятнадцать лет)
— Ну, вот и отлично!.. А я слаб все время, не работаю. А мысли у меня пробегают разные, и все кажется, что я бы мог такие хорошие вещи написать, и все подмывает. А если возьмусь за бумагу, все чепуха выйдет. Жаль даром бумагу марать…
Мы взяли в столовой шахматы и сели в гостиной играть.
— Я буду изо всех сил стараться, — сказал Л. Н.
Он выиграл партию и сказал:
— Я необыкновенно горд!
Вторая была ничья. Л. Н. был очень доволен.
Л. Н. рассказал мне, что видел в «Речи» шахматные задачи, отыскал газету и сказал, что никогда не решал задач и что ему интересно посмотреть. Я расставил и показал ему двухходовую задачу.
Подошла Александра Львовна. Л. Н. сказал ей:
— Я видел, что …[1] хотелось бы остаться. Он говорил мне, что никогда не видал и хотел бы познакомиться с Короленко, но я ему ничего не сказал. Я бы рад его сколько угодно видеть, но его… — я чувствую, что дальше это может быть тяжело, и я ничего ему не сказал.
Александра Львовна промолчала. Она не хотела высказать при Л. Н. своего недоброжелательства к …
Александра Львовна сказала:
— А я ушла: внизу там у нас… сидит и такое говорит, что слушать невозможно. Говорит, что он был бы рад, если бы ему представился случай обобрать какого‑нибудь миллиардера — лишь бы только разбогатеть.
Л. Н. сказал:
— Я нынче говорю при нем кому‑то, кажется Поше (Бирюкову), о насилии, а он говорит: «Не всякое насилие дурно, разумное насилие очень полезно». Вылитая …!
За чаем Л. Н. рассказал:
— Ко мне подошел нынче какой‑то прохожий огромного роста. Я ему подал, а потом мне совестно стало, что я хотел от него отделаться, и я догнал его и спросил, откуда он. Он сказал, что с Сахалина. Я поговорил с ним. Я читал прежде, и он подтвердил это, что если там не добудешь заданного урока золота, то за это наказание — двадцать розог. Он говорит, что его сколько раз наказывали.
Л. Н. сказал мне:
— А я нынче от Димы письмо получил и ответил ему.
— От младшего?
— Да. И очень удивился. Он меня спрашивает о двух местах из «Круга Чтения». Одно: «если камень падает на кувшин — горе кувшину, и если кувшин падает на камень — тоже кувшину». А другое, что мы можем любить только то, чего мы не знаем — Бога. Как вы понимаете первое?
Я не знал, что сказать, так как мне было неясно, что возбуждает сомнение Димы.
Л. Н. сказал:
— Я понимаю это изречение так, что материальная грубая сила во внешних проявлениях побеждает более тонкое, духовное.
Л. Н. раньше в кабинете мне, и тут еще раз всем, рассказал, что он нынче с Душаном Петровичем заезжал к Лодыженскому:
— Он так суетится — жены его не было, только beau- frere (шурин) — бегает, дышит прямо в лицо, шумит. Японский альбом — триста пятьдесят открыток с видами Японии — правда, очень интересен. Так изящно, удивительно! И каждая акварельная открытка всего по десять копеек. Он еще показывал зонтик. Душан Петрович, сколько стоит?
— Рубль.
— Прелестный зонтик. Он со своим beau‑frere’oM удивительно бесцеремонно обращается. Послал его за зонтиком.
Софья Андреевна спросила:
— Ведь он у него живет?
— Да, да.
Я спросил:
— А он моложе его?
— Нет, не думаю. Должно быть, таких же лет. Он ему приказал гордиться моим приездом, и он послушался, — и Л. Н. рассмеялся.
Я простился. Перед отъездом я еще поговорил внизу с Александрой Львовной.
5 августа. Не было ничего особенного. Я приехал в Ясную довольно поздно. Софья Андреевна сидела в библиотеке и читала статью Короленко о смертной казни…
Я зашел ко Л. Н. Он сидел у себя один. Л. Н. сказал мне:
— Я только что начал читать, — и отложил какую‑то французскую книгу.
Мы пошли в залу и сыграли две партии — обе ничьи.
Л. Н. сказал:
— Я и то горд.
Мне очень не хотелось играть на фортепиано, но так как я видел, что Л. Н. очень хочется, я предложил поиграть и сыграл сонату b‑moll Шопена.
Софья Андреевна, как я и ожидал, говорила все то же, что говорит всякий раз, когда я играю эту сонату: что здесь рассказана вся жизнь человеческая, что сестры Стахович до сих пор помнят, как я играл ее когда‑то, что финал — это «ветерок» на могиле, что Гофман (знаменитый пианист) играет его весь pianissimo от начала до конца, и проч.
Я скоро уехал. Л.H., кажется, был очень тронут музыкой.
Л. Н. написал нынче письмо священнику Ренскому, писавшему ему с целью вернуть его в лоно церкви. Письма этого Л. Н. кажется, решил не посылать, считая его слишком резким. Вот оно:
«Возлюбленные, будем любить друг друга, потому что любовь от Бога и всякий любящий рожден от Бога и знает Бога, потому что Бог есть любовь. Бога никто никогда не видел. Если мы любим друг друга, то Бог в нас пребывает, и любовь Его совершенна есть в нас. Бог есть любовь, и пребывающий в любви пребывает в Боге и Бог в нем». (I поел. Иоанна, гл. IV, ст. 7, 8, 12, 16)».
И именно потому, что я верю в того Бога, в которого учил нас верить Иисус Христос, и сущность которого так ясно определена в этих стихах, да и во всем Евангелии, я не могу последовать вашему совету и вернуться к учению той вредной секты, называющей себя православной церковью, к которой вы меня призываете. Не могу я вернуться к этой секте и потому, что секта эта отрицает истинного христианского Бога — любовь, ставя на его место злое неразумное существо, которое будто бы за исполнение и неисполнение людьми самых странных, неразумных и часто безнравственных требований обещает им или вечное блаженство, или вечное мучение (вечное мучение и Бог — любовь!). Не могу я вернуться, не только вернуться, но и не относиться с отрицанием к этой вредной секте еще и потому, что секта эта, соединившись с правительством, т. е. людьми, захватившими власть и совершающими всякого рода злодеяния, старается для оправдания того правительства развращать темный народ и молодые поколения, внушая им ложные понятия о Боге и законе Его.
Пожалуйста простите меня за то, что я прямо высказываю вам то, что считаю истиной, я был вызван к этому вашими письмами. Казалось бы, так естественно вам, вполне убежденному в истинности того, что вы исповедуете, оставить закоснелого грешника, меня, погибать в своем заблуждении, тем более что вы не имеете ничего сказать нового, такого, чего бы я не знал и не слышал бы тысячи и тысячи раз ото всех тех людей, которые именно потому, что сами в глубине души не верят в то, что проповедуют, всеми силами стараются всех обратить в свое суеверие. Для того чтобы их суеверие могло казаться им твердым, им нужно, чтобы большинство людей верило тому же, чему они верят.
В заключение позвольте и мне дать вам такой же совет, как и тот, который вы даете мне, а именно тот, чтобы в хорошую светлую минуту вы бы, забыв на время про свое священство и про других людей, которых, вам кажется, что вы призваны обращать и спасать, подумали бы серьезно и искренно не о том Боге, который карал людей вечными муками и улетел на небо и т. п., а о том едином, истинном, благом Боге любви, который живет и в вашей душе и которого вы не можете не сознавать; подумали бы о себе, о своей душе, сознав свои заблуждения, сделали бы то, что естественно вытекает из такого сознания.
