Александр Гольденвейзер - Вблизи Толстого. (Записки за пятнадцать лет)
Да, я безумно ревную Льва Николаевича и не уступлю его, хотя бы это стоило мне жизни, и считаю влияние Владимира Григорьевича на всю нашу жизнь вредным.
Вмешиваться в отношения мужа и жены никто не имеет права. А как меня будет судить крошечный кружок толстовцев — мне, право, решительно все равно. За мной 48 лет безупречной жизни и преданной любви к мужу, которого без всякого постороннего вмешательства я берегла, помогала ему и жила душа в душу, одной жизнью.
Равно и в отношение каждого человека к Богу вмешательство людей не может иметь места.
Простите меня, если я вам причинила неприятность; могу одним только оправдаться — моими тяжелыми страданиями.
С почтением, Софья Толстая».
4 августа. Нынче у Чертковых я узнал, что Булгаков был вчера в Ясной весь вечер и рассказал следующее (дополняю его рассказ со слов Александры Львовны, которая говорила мне об этом вечером в Ясной).
Софья Андреевна стала читать Л. Н. в столовой все ту же страничку из дневника со своими комментариями. Среди чтения Л. Н. встал и прямой быстрой походкой, заложив руки за ремешок и со словами: «Какая гадость, какая грязь!» — прошел через площадку и маленькую дверь к себе. Софья Андреевна за ним. Л. Н. запер дверь на ключ. Она бросилась с другой стороны, но он и ту дверь успел запереть. Она прошла на балкон и через сетчатую дверь стала говорить ему:
— Прости меня, Левочка, я сумасшедшая.
Л. Н. ни слова ей не ответил, а немного погодя, страшно бледный, прибежал к Александре Львовне и упал в кресло. Александра Львовна взяла его пульс — больше ста и сильные перебои.
Вошел Душан Петрович. Л. Н. сказал ему:
— Передайте ей, что если она хочет меня убить, то она скоро этого добьется.
Л. Н. сказал Александре Львовне, что хотел сейчас же уйти пешком на Козловку и уехать в Москву, и оттуда просить выслать ему вещи.
Александра Львовна сказала:
— Зачем же в Москву? Уедем к Тане.
Л. Н. сказал:
— C’est une idée!
Александра Львовна, больная, оделась и пошла наверх. С Л. Н. у него в комнате довольно долго сидел Бирюков.
Александра Львовна предложила Л. Н. мой план — уехать утром к Татьяне Львовне и оставить Софье Андреевне доброе письмо. В Ясной останутся: Екатерина Васильевна, Варвара Михайловна и Душан Петрович, которые обещают следить, чтобы Софья Андреевна ничего над собой не сделала.
Нынче утром Л. Н. сказал Александре Львовне:
— Ну, задала ты мне задачу!
В конце концов они решили при первом же повторении такой сцены уехать.
Когда я приехал вечером, Софья Андреевна читала в зале свои рассказы детям Бирюкова и Павле Николаевне (жена П. И. Бирюкова).
Я прошел к Л. Н. Он сидел с книгой. Я спросил:
— Я вам не помешал?
— Нет. Я очень рад. Я только что собрался почитать, а теперь с вами поговорю. Что вы делали нынче? Не поиграете нам?
— Нет, Л.H., я все плохо себя чувствую. Днем нынче корректурами довольно много занимался, а сейчас поиграл минут сорок пять.
— Я не настаиваю, я так спросил. Что Чертков, такой же расстроенный?
Я сказал, что нынче его почти не видел, но мне показалось, что он в лучшем настроении.
— Ну, слава Богу!
— А у вас как?
— Вчера было ужасно плохо, а нынче совсем хорошо. Саша ездила в Тулу; она нынче совсем здорова. Насморк прошел. У нее, я заметил, через день бывает вроде лихорадки.
— Ну, в шахматы с вами скучно играть: очень уж вы меня обыгрываете. Впрочем, вот я пасьянс сейчас сделаю, и мы сыграем. Я постараюсь держаться.
— У меня нынче все посетители были. Перед вечером — студент с женой на велосипедах приехали. Они с часу здесь. Только видеть меня хотели и ждали целый день; а потом я с ними поговорил и правда — им ничего не нужно. Жена его удивительно красивая женщина. Знаете — тип улыбающейся. Она так сознает свою красоту, что ей и не для чего, а она улыбается, и это действует. И я поддался. Потом, когда они ушли, я спросил себя, почему она улыбалась и я улыбался, а совсем нечему было. Она — учительница французского языка в реальном училище.
— Потом был еще какой‑то человек, он говорил со мной и разрыдался; а я ничего ему не мог помочь… Очень тяжелы посетители! Я читал, что Кнут Гамсун никого не принимает. Я не могу.
— Кто еще был? Редактор «Вегетарианского Обозрения» Перпер; он очень милый человек. Журнал его не идет — 250 подписчиков, объявлений нет совсем. Он в Москве говорил с Зоновым (одним из сотрудников «Посредника») и еще с кем‑то и хочет передать им журнал, да что‑то у них не ладится. Он говорит, что у него образовалось рублей восемьсот долгу, который заплатил его отец — купец, но что ему не хочется этим пользоваться, а между тем журнал не окупается.
— Получил телеграмму от Короленки. Он хочет приехать. Я отвечал, разумеется, что очень рад. Он, вероятно, завтра приедет. Еще англичанин должен приехать.
Мы вышли в залу. Софья Андреевна все еще читала. Я прошел в ремингтонную. Там сидел Бирюков, просматривал различные сочинения Л. Н. и отмечал для Софьи Андреевны, что можно и чего нельзя печатать и что надо пропустить.
Бирюков сказал мне, что Софья Андреевна написала довольно доброе письмо Елизавете Ивановне Чертковой. Мне ее письмо не показалось «добрым».
Нынче в ночь Бирюковы уезжают.
В комнату вошел Л. Н.
Л. Н. спросил Павла Ивановича, что он читает. Он сказал, что статью «Единое на потребу», и напомнил Л. Н. ее содержание. Бирюков показал Л. Н. характеристику русских императоров в начале статьи.
Л. Н. прочел это место вслух и сказал:
— В самом деле, как они этого не видят, теперешние Столыпины и Николай, что этими казнями они готовят ненависть к себе. Вы слышали, — спросил он Бирюкова, — как Софье Андреевне один сказал: «То был Николай Пал- кин, а теперь Николай Веревкин?» Ведь все эти тысячи повешенных — сколько негодования и ненависти они вызвали в людях, им близких! Какая слепота!
Бирюков спросил меня (при Л.H.), очень ли сердит Владимир Григорьевич на него. Я сказал, что Владимир Григорьевич нисколько не сердит, но что, конечно, он с ним совершенно не согласен.
Л. Н. спросил меня:
— Вы говорили Владимиру Григорьевичу о Ф.?
— Как же. Оказывается, Владимир Григорьевич и не знал, что они собирались. Он совершенно с вами согласен и говорит, что приход шести человек сразу и опасен, и ни на что не нужен. Он просил вас очень благодарить и сказал, что даст им знать, чтобы они не приходили.
— Ну, вот и отлично!.. А я слаб все время, не работаю. А мысли у меня пробегают разные, и все кажется, что я бы мог такие хорошие вещи написать, и все подмывает. А если возьмусь за бумагу, все чепуха выйдет. Жаль даром бумагу марать…
