Виктор Розов - Удивление перед жизнью
Двадцать пять тысяч студентов. Когда перерыв — это кишащий муравейник. Они заполняют улицы. В просторных коридорах сидят прямо на полу, читают учебники, играют на лужайках в летающую тарелку. Когда я, разговаривая с группой молодежи, сказал: «Вы хоть цените свое такое привольное и сытое житье?» — они засмеялись, и одна девушка сказала: «Ну, вы говорите точно так, как мой дедушка». Я спросил: «А почему именно дедушка?» — «Он еще помнит великий кризис двадцать девятого года», — ответила она.
Утром в столовую они являются Бог весть в каком виде — босые и только что не голые, в каких‑то драных мини — шортах, банных халатах, расписанных растрепанных джинсах, каждый по своему вкусу. Мне это очень понравилось. Никакой стандартности, никакой обязательности, веет от этого какой‑то волей. А ведь у нас так и услышишь реплики: «И не стыдно!», «Ишь выпялилась!», «Бессовестные теперь стали!»
Никакой расовой дискриминации в данном университете я не заметил. Все вместе — и черные, и белые, и желтые, и с оттенком.
Лен Стентон, аспирант университета, с которым провел я вместе немало времени и который так помогал мне во время моего пребывания в Лоренсе, когда я спросил его, есть ли здесь расовые предрассудки, ответил:
— Нет. Я сюда и приехал из Вашингтона по этой причине. В Вашингтоне плохо. Там я боялся сделаться расистом.
Лекции мои проходили хорошо и даже весело. Удивительно радушны и доброжелательны были мои слушатели. После каждой лекции аплодисменты, а в конце даже объятия. Честное слово, я оставил кусочек сердца на славянском факультете Канзасского университета.
Американцы, я заметил, при всей их деловитости, поразительно наивные и открытые для восприятия люди, особенно когда они становятся театральными зрителями. Реагируют на спектакли так, как дети в Москве в Центральном детском театре. Взрывы хохота при малейшем пустяке, слезы сочувствия при любой неприхотливой мелодраматической ситуации и даже выкрики из зала, именно как в детском театре: «Обернись, сзади волк!» А на спектакле «Дракула», который я смотрел в Нью — Йорке, даже вопли ужаса, хотя спектакль про вампира поставлен с иронической интонацией. Благодатный зритель! Это я замечал и раньше, в прежних поездках по США, а нынче — особенно и сразу же на первом спектакле. А первым спектаклем я увидел «Женитьбу» Гоголя, которую поставил наш режиссер Анатолий Эфрос в городе Миннеаполисе в штате Миннесота.
А дело было так. Еще где‑то зимой, чуть ли не за год до этой премьеры, Эфрос говорит мне в Москве:
— Меня пригласили в США, в Миннеаполис, поставить «Женитьбу».
— Когда едете?
— Если все будет нормально, осенью. Премьера у них назначена на восемнадцатое октября.
— Послушайте, Толя, а я приглашен в Канзас читать лекции с пятнадцатого сентября. Я к вам прилечу на премьеру.
— Это будет замечательно, — так же шутливо ответил Эфрос.
Шутили мы, потому что знали великую русскую пословицу «Человек предполагает, а Бог располагает», а проще — «Не говори «гоп», пока не перескочишь». И Бог расположил все как по писаному. Эфрос уехал ставить спектакль, 15 сентября я был в Канзасе и почти с ходу в тот чадный вечер, когда в полусознательном состоянии сидел у Джерри Майколсона 14–го по — московски, 15–го по — канзасски, я попросил дать мне возможность съездить 18 октября на премьеру Эфроса.
Премьера была, как и намечено год назад, именно в это число. Американская точность и такая деловитость связаны с конкретным фактором: деньги. Лишний день— лишняя плата всем работникам. А так как заработная плата в США велика, то лишние деньги тратить никто не желает. Это у нас: наметили выпуск спектакля на январь, выпускают в мае, а то и в декабре — какая разница, «деньги не мои», «государство не обеднеет»! Поразительная расточительность и даже, я бы сказал, бессовестность. В Америке каждый американец знает: если государству хорошо, то и ему будет хорошо. В Сан — Франциско в засушливое лето стало худо с пресной водой. По радио и телевидению объявили: пожалуйста, экономьте воду. И буквально вскоре же дали отбой: пожалуйста, расходуйте больше воды, все резервуары переполнены. А у вас везде плакаты: «Экономьте электроэнергию». Черта с два! Разве что на предприятиях. Я дома все время говорю: тушите свет, если не надо, закрывайте кран, чтобы вода не текла сутками. На меня смотрят как на чокнутого.
И телефонные автоматы выворачивают, и вдребезги разбивают прекрасные укрытия на стоянках автобусов, и не щадят аппараты с газированной водой. И строения стоят недоделанными, и станки ржавеют во дворах заводов, и сельскохозяйственные машины уродуют с первого дня… Только наша поистине бескрайняя и богатейшая страна может выдерживать все эти безобразия. Но ведь когда‑нибудь может и надорваться. В своем‑то доме он, гад, в прихожей в тапочки переобувается, чтоб пол не испортить, а на производстве, а на улице? Как он не поймет, что это тоже его дом!..
— Виктор Сергеевич, девятнадцатого у вас лекция.
— В котором часу?
— В одиннадцать.
— Так я к этому времени прилечу обратно. Устройте, пожалуйста…
И мои дорогие хозяева подарили мне эту радость. 18–го после лекции, которую я сократил на пять минут, обещая следующую увеличить на столько же, так как надо было успеть на аэродром, я один, без переводчика, покатил в Миннеаполис.
На окраине Лоренса крохотный домик. Так, вроде будки сторожа. Это аэровокзал: Содержит его, видимо, какой‑то мелкий хозяин. У него два — три самолетика, бензоколонка, летное поле, все, что надо. Вроде как раньше — держит извоз.
Билеты куплены. Входим на летное поле. Смех: небольшая лужайка и взлетная полоска. Крохотный самолетик стоит на травке. Рядом пилот, болтает, видимо, со своим приятелем, и еще один пассажир. Мой спутник объясняет пилоту, что вот, мол, господин не знает английского языка, летит в Канзас — Сити, чтобы там пересесть на Миннеаполис.
Упаковываемся. Приятель пилота садится рядом с другом.
Видимо, там, в полете, они доболтают то, что не успели договорить. Мы с господином сзади. Оставшиеся два места свободны. Пропеллер завертелся, самолет, подпрыгивая, побежал по лужайке. перебежал на асфальтированную дорожку и тут же взлетел. Через двадцать минут я в Канзас — Сити. А ведь на автомобиле я ехал бы часа полтора. В Канзас — Сити аэродром большой, построенный тремя огромными загогулинами. Мне объяснили, в какую я должен идти, когда прилечу, но я стою и ничего не понимаю — где лево, где право, будто я в лабиринте. Тогда господин, который летел вместе со мной, любезно объяснил мне (всё на пальцах — и он, и я: международный язык, которым я владею свободно), куда мне направляться, и даже проводил до нужного отсека, где я уж все понял сам.
