Иван Беляев - Записки русского изгнанника
За границей после смерти В.К.Н.К., Врангеля и Кутепова, бывшего в прямых отношениях со мной, образовались организации, с которыми Эрн вошел в непосредственную связь (вопреки принесенной мне торжественной присяге), чем воспользовался, чтобы выставлять мою работу как распыление и «подрыв» тех мощных организаций, которым суждено было с помощью Германии разгромить большевистскую Россию. В то же время общее положение содействовало унижению всего русского. Все они, проклиная коммунизм, оскорбляли или замалчивали все заслуги царской России вплоть до того, что спасение Парижа, «Чудо на Марне», официально приписывали «Апашам», а неудачу, как доказательство негодности русской армии. Миллер попался на удочку французской провокации благодаря желанию поддаться немцам, как в Париже, и поэ-тому убежал во Францию. Таким образом, дело русской эмиграции стало как бы выдыхаться. Здесь появлялись лишь отдельные лица, большинство, изучив язык, перебралось в Аргентину.
В то же время назревал конфликт с соседями. Правительство всячески старалось избежать этого, но это делало опасным какие-либо шаги. Несколько пограничных стычек в 1928 году и позднее доводили напряжение до кризиса. Между тем боливийцы проникали все глубже в страну. В конце 1930 года я находился в наполовину организованном штабе, начальником которого был назначен подполковник Эстигаррибия. С помощью его блестящего сотрудника, майора Фернандеса, мне удалось зафиксировать полную картину вооружения противника, наших сил и сравнительное состояние военных коммуникаций. Соотношение сил, по мнению военного министра генерала Скенони, было 1:8, и, по его мнению, сопротивление было невозможно. Но, кроме этого, все преимущества были на нашей стороне: внутренние линии операции позволяли в 24 часа выбросить подкрепления на любую точку. Патриотизм солдата и его воинственный пыл были выше похвал. Младшие офицеры были отлично подготовлены рядом революций.
Чако было превосходно исследовано. Мы имели полное господство на реках и линиях железных дорог. Касадо прошла на 190 км в глубину. Благодаря озабоченности внутренними делами, северные леса были покинуты без внимания, но я, по возможности, продолжал их исследовать, пользуясь всеми случаями (Карлоса Касадо и др.). В декабре 1930 меня вызвал генерал Скенони и подал мне письмо: «Элебук! Десять боливийцев на мулах прошли знак близ Питиантуты, которую ты поручил охранять. Если ты не явишься немедленно, Питиантута попадет в их руки. Саргенто Тувига, вождь Чемакоко. Со слов записал кап. Гасиа. Пуэрто Састре».
Питиантута была центром всех невидимых индейских коммуникаций в направлении на тыл противника, а также и наших. В пять дней оттуда можно было выйти на железную дорогу Касадо на 153 км, отрезав, таким образом, все наши гарнизоны, прикрывавшие селения вместе со штаг бом Кецаго, и выйти на берега Парагвая. Генерал Скенони понял опасность, и я был немедленно отправлен туда, а за мной отряд войск для ее занятия. Там произошло первое столкновение, ознаменовавшее начало военных действий. Туда я был вызван немедленно после первой стычки. Уже позднее, в штабе полковника Эстигаррибия, я получил телеграмму о том, что группа русских направляется в Чако: Щекин, Серебряков, Касьянов, Салазкин, Ширкин, Бутлеров, Ходолей, затем Корсаков, Малорож, Тарапченко, Дедов и Экштейн. Они были первыми. Я послал им поздравление. Вскоре они появились на фронте, а за ними Малютин, Тарапченко, Дедов. Щекин ничем себя не проявили. По его просьбе мне удалось поменять его назначение, потом он пожелал эвакуироваться и уехал в Бразилию, получив на дорогу 20000. Но остальные показали себя с места блестящими офицерами.
Серебрякова я видел дважды под Бокероном, где его бесстрашие вызывало общий восторг. «Нечего кланяться пулям, — говорил он офицерам, — ведь это неприятельские». Одна пуля пробила ему фуражку, другая прошла между ног. Накануне взятия Бокерона была дана команда — приказание атаки. Он пал ближе всех, в 20 метрах от неприятеля.
«Кэ линдо дия Gui lindo dio, — сказал он на рассвете, — пара морир! para morir». — Это было безумие, но когда он поднялся, солдаты хватали его за ноги, чтоб не допустить встать, но он тут же пал, пробитый двумя пулями. На другой день форт выкинул белые флаги, несмотря на сопротивление коменданта полковника Марсака, так как запасы были полностью истощены, все подкрепления отбиты, и более командование не имело возможности своевременно использовать 20-дневное сопротивление Бокерона. Если взятие Питиантуты означало 25 % от общего успеха, то Бокерон уже довел его до 50 %, и лишь ряд последующих ошибок затянул войну на три года.
Серебряков (майор Вера Роза) командовал батареей Р. 1, 21 торори. Остальные четверо были во 2-й кавалерийской у майора Ортис Кабрал, прекрасного человека и моего старого друга. Касьянов командовал эскадроном, я также его видел на линии огня, как всегда спокойного, выдержанного, выделявшегося мягкостью и деликатностью обращения. Ширкин быстро получил эскадрон и впоследствии полк (бат. 40). Позже к нему примкнул Ходолей, с которым он и кончил войну. Вскоре получил эскадрон и Бутлеров, в Доброармии бывший у Слащева и выработавшийся в партизанской войне. Я видел его позднее. Он обладал великолепной ориентировкой, ясным взглядом, абсолютным хладнокровием в делах. Выражался он по-испански плохо, держал ординарца, который передавал его лаконические, но ясные приказания на гварани, но его командование вселяло полную веру в подчиненных.
Корсаков явился на фронт значительно позднее, месяца через два, он получил эскадрон кавалерийской пехоты «Сам Мартин», отлично снабженный материально, но укомплектованный большей частью аргентинскими добровольцами и сразу же оказавшийся слабым. После первых неудач он был переформирован. Единственным, сохранившим свою репутацию, был Корсаков, но он, вернувшись в Асунсион после первого опыта, не очень интересовался продолжением войны. Мы вернемся к нему впоследствии.
По взятии обратно Питиантуты я остался там для организации обороны на случай возможного ответа со стороны боливийцев. Вскоре весь маленький отряд, в том числе и я, стал жертвой малярии, занесенной боливийцами. Никаких медикаментов не было, патрулирование неслось лишь теми, у кого не было в этот день пароксизма. В сущности, это было совершенно напрасно, боливийцы обрушились на главный фронт. Очнувшись от пароксизма, я сел на коня и в пять переходов, по 30 км каждый, достиг Касадо (ж.д.), находившейся в 160 км. Четверо моих индейцев шли за мной следом, прибывая на полуденный завал. Я расседлывал и пускал пастись коня, а сам оставался почти без чувств до следующего утра, когда снова мог сесть на коня. Следующий день я шел беспрерывно, а на следующий — лишь опять до 12 часов дня.
