Лина Войтоловская - Мемуары и рассказы
Ежась от холода, побежал в комнату, улегся и сам не заметил, как мгновенно и крепко уснул…
Проснулся от Валеркиного ворчания.
– Что же ты окошки не закрыл? Я уже два ведра вынес, и все не конец!
– Ну, извини. Сейчас встану – помогу.
– Лежи уж. Я сам.
– Ты ж устал, с дежурства все-таки.
– Чепуха. Мы почти всю ночь с Пашкой проспали в ординаторской на диване. Девчонки за нас все делали.
– Практика называется!
– Подумаешь. В следующий раз мы за них…
– Сергей не заходил?
– Нет. Да я и так уже все знаю.
– Откуда?
– Откуда? Разведка донесла!..
– Так. Ну и…
Валерка вбежал в комнату и возбужденно сказал:
– Вставай, скорее, лодырь! Твоя Прелестная сюда шествует!
– Врешь, боцман!
– Валерка осторожно выглянул в лоджию.
– Чего вру? Уже в наш подъезд вошла. Беги, одевайся, я открою…
– Нет! – решительно сказал Андрей. – Я сам!
– Но ты же…
– Я сказал – сам.
– Он поднялся, неторопливо прошел в прихожую, остановился почти вплотную у двери и стал ждать, когда зазвонит звонок.
– Открыл не сразу, только когда раздался второй, более длинный и нетерпеливый звонок.
– Несколько секунд они молча стояли друг против друга – улыбающаяся и свежая, как всегда, Прелестная Зоя и заспанный неодетый, с нарочито удивленным лицом Андрей. Обычная самоуверенность покинула Прелестную Зою, но она быстро оправилась.
– Можно войти? – спросила она весело.
– Сделав вид, что смутился окончательно, Андрей негромко ответил:
– Простите, Зоя Александровна, простите… но… у меня женщина!
СТРЕКОЗА
Она никогда не бывала в этом городе, хотя по рассказам матери знала его так хорошо, словно прожила в нем всю свою юность.
Смутное, неопределенное желание побывать в нем томило ее так же, как героя рассказа Герберта Уэлльса «Зеленая калитка»: поехать туда, найти заветную калитку, открыть ее и увидеть за ней пантеру, играющую в мяч! Но она прекрасно знала, что чуда не будет, даже уэлльсовский министр не нашел за калиткой ничего, кроме тьмы.
А она ведь никогда не была министром. И не было в ее жизни ни почестей, ни власти, ни свободного времени, которое она могла бы посвятить праздной поездке в маленький городок, где родилась ее давно ушедшая мать…
В детстве она мечтала стать актрисой. Однажды ей показалось, что мечта осуществилась: незадолго до войны ее пригласили сниматься в картине о Грибоедове. Ей, как и ее героине Нине Чавчадзе, в ту пору было семнадцать лет. Многие считали ее красивой.
Но ни красавицей, ни настоящей актрисой она так и не стала. Год она прожила со своим первым режиссером и первым мужчиной. Надеялась, что в следующей его картине она сыграет главную роль. Но следующей картины не было – он оказался настолько слабым режиссером, что из кино ему пришлось уйти; стал работать помощником в небольшом передвижном театре, куда, на выходные роль, устроил также и ее. Вскоре из этого театра он также ушел. Расстались они легко. Больше она его не видела.
Некоторое время до начала войны она много ездила по стране, меняла театры, но так и не сыграла ни одной значительной роли; ее героини никогда не произносили на сцене более двух-трех фраз.
Как только началась война, она поступила в один из фронтовых театров. В начале сорок третьего театр ее в полном составе спустился на парашютах в расположение партизан. Все актеры были награждены боевыми медалями, и она в том числе. Но медаль не помогла ей получить ни одной более интересной роли. Да она и не мечтала об этом – была настолько умна, что сознавала – на большее она не способна.
После того, первого, были, конечно, в ее жизни и другие мужчины. Но ни с одним она не оставалась достаточно долго, чтобы привязаться к нему по-настоящему. Если уходила она – никогда потом не жалела, если покидали ее – не страдала. Не потому, что была холодна и равнодушна. Просто приучила себя к мысли, что длительного счастья в жизни быть не может. Да и не нужно было оно ей, как кукушке не нужно свое собственное гнездо. Может быть, гнездом для нее был тот далекий, никогда ею не виденный городок, о котором она так много слышала от матери?
Может быть…
…Служить она осталась в том же театре, с которым путешествовала по фронтам. После войны почти полностью сменился его состав. Она была единственной актрисой, кто остался в труппе после преобразования театра в Областной передвижной. Она уже не ждала перемен ни в своей театральной судьбе, ни в суетливой, беспокойной жизни. Она только все больше уставала и все чаще думала о том, как бы вырваться и съездить в мамин городок, чтобы хоть на день отделаться от мелких забот, которые занимали все ее время и все ее мысли…
… На завтра начинались гастроли ее театра в областном центре, расположенном в полутора часах езды от того городка, в который она всю жизнь стремилась попасть, да так ни разу туда и не съездила.
Сегодня она была совершенно свободна: выдался, наконец, ничем не занятый, просторный день.
В шесть утра она уже сидела в автобусе. Сперва с интересом смотрела в окошко, но вскоре ей это надоело; дорога была однообразной, она незаметно задремала. Проснулась, когда кто-то тронул ее за плечо: приехали. Вышла. Огляделась.
Перед нею была маленькая, почти замкнутая со всех сторон площадь, окруженная рыночными рундуками и одноэтажными домиками. На противоположной стороне площади стояло несколько мирно жующих лошадей с подвязанными к мордам торбами; рядом – телеги, нагруженные мешками, кочанами капусты, яблоками. Городок жил своей негромкой, деловитой жизнью: торговки раскладывали товар на рундуках; подле них уже собирались покупательницы; прокатил разболтанный грузовичок; беспрерывно и ненужно звеня, проехал бородатый велосипедист; спешили на автобус пассажиры…
Сквозь разомкнутый между домами проём она увидела деревья – там был не то парк, не то подступивший к домам ближний лес.
Но оказалось, это не лес, а просто маленький, запущенный сквер. Она пошла по негустой аллейке и в конце ее увидела полуразвалившийся бассейн; наверное, когда-то в центре его бил фонтан.
И вдруг она вспомнила – это то самое место, где давным-давно встречались влюбленные, где познакомились ее отец и мать.
Она подошла ближе. Где же голый бронзовый мальчик верхом на тритоне?
От мальчика осталась только одна толстая, неискусно сработанная нога. Но тритон был. Уродливый, позеленевший, весь в птичьи следах, с нелепо разинутым ртом – но был! Тот самый…
Солнце пробилось сквозь негустую листву, блеснуло на консервных банках, осколках стекла, заполнявших дно бассейна.
Она присела на край полуразрушенной стенки. Внутри бассейна, у самой стены росли желтые цветы – то ли одуванчики, то ли куриная слепота. А над ними, сухо потрескивая прозрачными крыльями, летала стрекоза. Она то стремительно и угловато снижалась почти до земли, то косо, резко взлетала вверх, на мгновение исчезая в солнечном луче. Потом снова устремлялась вниз, проскальзывала под цветами, отчего они радостно вздрагивали, и опять исчезала в луче, словно растворялась в воздухе. Ее полет, и неяркое небо, и эти ненарядные цветы, и даже зелено-медный тритон, – все показалось женщине таким прекрасным, что у нее сжалось сердце. Где-то в самой глубине ее сознания затеплилось что-то похожее на радость. Но и радостью это еще не было; только ощущение освобождения. Просто стало легче дышать. На одну только секунду. Но и этой секунды оказалось достаточно, чтобы отступила куда-то постоянно преследовавшая ее уверенность, что жизнь свою она прожила попусту, бездарно, ничего не добившись, никого не согрев; подходила старость, а с нею и тяжесть одиночества…
