Бенгт Янгфельдт - Ставка - жизнь. Владимир Маяковский и его круг
него, и обещала прийти после спектакля. “Да, Нора, — говорит внезапно Маяковский, — я упомянул вас в письме к правительству, так как считаю вас своей семьей. Вы не будете протестовать против этого?” Нора ответила, что не понимает, о чем он говорит, и что он может упоминать ее где угодно.
К их встрече, которая состоялась после спектакля, Маяковский скрупулезно подготовился и даже составил план разговора:
Если любят — то разговор приятен
Если нет — чем скорей тем лучше
Я — первый раз не раскаиваюсь в бывшем еще раз такой случай буду еще раз так же поступать
Я не смешон при условии знания наших отношений
В чем сущность моего горя
не ревность
Правдивость человечность
нельзя быть смешным
Разговор — я спокоен
Одно только не встретились ивюч,
Пошел к трамваю тревога телефон не была и не должна шел наверняка кино если не были Мих. Мих [гулял?] со мной не звонил
Зачем под окном разговор
Я не кончу жизнь не доставлю такого удовольствия] худ [ожественному] театру
Сплетня пойдет
Игра способ повидаться если я не прав
Поездка в авто
Что надо прекратить разговоры
Расстаться [?] сию же секунду или знать что делается
План содержал прямые ссылки на конкретные события и обиды — свидания в кафе, где над ним смеялись официантки, ложь о походе в кино, хождение под окнами Норы, — но два важных пункта касались будущего: они должны прекратить разговоры и решить, что делать дальше.
После объяснения они оба “смягчились”, по словам Норы: “Владимир Владимирович сделался совсем ласковым. Я просила его не тревожиться из-за меня, сказала, что буду его женой. <… > Но нужно обдумать, сказала я, как лучше, тактичнее, поступить с Яншиным”. Поскольку Маяковский находился в “невменяемом болезненном состоянии”, Нора взяла с него обещание пойти к доктору и поехать отдохнуть хотя бы на пару дней. “Я помню, что отметила эти два дня у него в записной книжке. Эти дни были 13 и 14 апреля”. По пути домой Норе показалось, что она заметила на тротуаре Льва Гринкруга, но Маяковский сомневался. “Хорошо, если это Лева, то ты будешь отдыхать 13-го и 14-го. И мы не будем видеться”, — сказала Нора. Маяковский принял вызов, они вышли из машины и добежали до человека, которого Нора считали Левой и который именно им и оказался. Гринкруг обратил внимание на то, что Маяковский был в чрезмерном возбуждении, и сказал: “Что у тебя такой вид, как будто тебе жизнь не в жизнь”. Криво улыбаясь, тот ответил: “А может быть, мне действительно жизнь не в жизнь”. Но Нора выиграла пари, и он пообещал, что пойдет к врачу и два дня отдохнет; он также обещал оставить ее в покое. Когда он позвонил ей вечером, у них состоялся долгий и хороший разговор. Маяковский рассказал, “что пишет, что у него хорошее настроение, что он понимает теперь: во многом он не прав и даже лучше, пожалуй, отдохнуть друг от друга дня два”.
13 Апреля
Несмотря на то что Нора просила Маяковского не звонить ей, он позвонил уже на следующий день и спросил, не хочет ли она поехать с ним на бега. Нора ответила, что уже договорилась поехать туда с Яншиным и другими актерами МХАТа, и напомнила, что он обещал не видеться с ней два дня. На вопрос, что она делает вечером, Нора ответила, что приглашена домой к Катаеву, но не пойдет.
После обеда Маяковский зашел в цирк, где готовилось представление “Москва горит”. Художником-постановщиком была его подруга Валентина Ходасевич, с которой он общалсяв Париже осенью 1924 года. Приближалась премьера, но работа продвигалась плохо, Маяковский был недоволен и нервничал. Четыре часа дня 13 апреля, репетиция закончена. Внезапно Ходасевич услышала ужасный растущий грохот. Это Маяковский, приближаясь, бил по спинкам кресел своей тростью. На нем черное пальто и черная шляпа. “Лицо очень бледное и злое”, — вспоминала она. Он поздоровался, но без “тени улыбки”.
Маяковский пришел узнать, когда будет генеральная репетиция. Но в дирекции никого не было, и ответить никто не смог. Тогда он предложил Валентине прокатиться с ним в его машине. Она ответила, что не может, потому что должна работать с декорациями, а Маяковский, выйдя из себя, закричал: “Нет?! Не можете?! Отказываетесь?” У него, вспоминала она впоследствии, было “совершенно белое, перекошенное лицо, глаза какие-то воспаленные, горячие, белки коричневатые, как у великомучеников на иконах”. Он продолжал ритмически бить тростью по стулу, стоявшему рядом, и повторил вопрос: “Нет?” Она ответила: “Нет”, после чего раздался звук, похожий на “визг или всхлип”: “Нет? Все мне говорят “нет”! Только нет! Везде нет!..”
Он говорил эти слова уже на пути к выходу. Трость била по стульям. “Что-то почти сумасшедшее было во всем этом”, — вспоминала Ходасевич, которая побежала вслед за ним, настигнув Маяковского уже у автомобиля. Она пообещала поехать с ним, но попросила подождать несколько минут, пока она договорится, чтобы монтирование закончили без нее. Вернувшись, она видит словно другого человека — “прекрасный, тихий, бледный, но не злой, скорее мученик”. Валентина не удивилась — она и раньше была свидетельницей перепадов его настроения. Какое-то время они ехали в полном молчании. Потом Маяковский повернулся, посмотрел на нее дружелюбно и с виноватой улыбкой сказал, что будет ночевать в Лубянском проезде, и поэтому просит ее позвонить и разбудить его завтра, чтобы он не пропустил репетицию. Вдруг он попросил шофера остановиться и выпрыгнул из машины практически на ходу. На тротуаре он так грозно размахивал тростью в воздухе, что прохожие отскакивали в стороны. Бросив: “Шофер довезет вас куда хотите! А я пройдусь”, он удалился большими, тяжелыми шагами, и Валентина прокричала ему вслед:“Какое хамство!”. “Все было противно, совершенно непонятно и поэтому — страшно”, — вспоминала она. На обратном пути в цирк они проезжали мимо Маяковского, который с высоко поднятой головой продолжал быстро размахивать в воздухе тростью, как хлыстом
Решение Норы пойти на ипподром с Яншиным и друзьями из театра в очередной раз напомнило Маяковскому о его отчужденности, и это чувство только усилилось, когда позже он позвонил Асееву и от сестры его жены узнал, что тот тоже на ипподроме. Свояченицу удивило, что обычно учтивый Маяковский “как-то странно разговаривал” и спросил “Колю” без каких бы то ни было приветственных фраз. Услышав, что его нет дома, он немного помолчал, а потом сказал со вздохом: “Ну, что ж, значит, ничего не поделаешь”. То, что в последние дни Маяковский так настойчиво искал контакта с Асеевым, с которым не общался несколько месяцев, свидетельствует о его отчаянии.
