Арсений Замостьянов - Гений войны Суворов. «Наука побеждать»
И далее — в том же революционном духе. Как силён этот агрессивный запал! Любимые герои Олеши — мятежники, сражающиеся поодиночке или всей сворой с традиционным миром, конечно, не могут ужиться с Суворовым. С усмирителем бунтов и мятежей. Сочувствие Наполеону даже в устах талантливого Олеши выглядит по-смердяковски. «Молодые» дважды в ХХ в. обрушивались на стариков, уничтожая старый мир во имя нового. Дважды «старорежимные» манеры воспринимались как нечто враждебное — после семнадцатого и после девяносто первого года. Молоды были большевики, и даже Сталин на заре индустриализации по-олешински обмолвился, что Россию «били польские паны… за отсталость». С 1936 г. тот же Сталин уже не вуалировал своего уважительного отношения к истории России, и в пудовкинской кинобиографии Суворова показано, как, к неудовольствию Юрия Олеши, польских панов бьёт русский полководец. В конце 1980-х молодые снова обрушились на стариков, прокляли их дело, а в конце концов оставили собственных дедов без гроша, превратив родных «гренниз» в попрошаек. Молодое правительство молодого Гайдара на свой лад продолжило дело Наполеона. Слишком молодые генералы сделали нашу военную историю последнего десятилетия трагической. Что же до Олеши, стоит ли осуждать писателя за такое отношение к Суворову, к России, к Наполеону, заслужившему репутацию антихриста… Важнейший критерий творчества — свобода самовыражения. Если бы космополит Олеша маскировался под патриота-государственника, скажем, писал бы героические драмы про Суворова, это выглядело бы отвратительно. Мы не можем согласиться с предложенной Ю. Олешей трактовкой суворовского феномена. Но заметим: это мнение характерно для критически относящегося к истории России космополита. Олеша выразил свою точку зрения честно, ярко, талантливо. Враждебный, но пристальный взгляд на Суворова объясняет многое во взаимоотношениях суворовской легенды и русской советской культуры.
О бренности земного величия задумывался Нестор Кукольник. Всё проходит, не проходит только слава Суворова — такие мысли приходят в кладбищенской тиши:
Великолепием и блеском ослеплён,
Кладбища гость живой между могил таится:
Читает надписи, — и верит, — и дивится…
Кто ж эти дивные?… Не разберёт имён!
Их время строгое с потомством рассудило;
И лести, и делам поверку навело;
Из памяти людей их память истребило
И с меди, с мрамора их имена снесло… —
Но вот — густой травой закрытая от взоров
Могила. Нет на ней ни одного стиха!
Простая, белая доска
А на доске написано:
СУВОРОВ.
Для Михаила Юрьевича Лермонтова Суворов был образцом «слуги царю, отца солдатам». Поэт, на личном опыте познавший, что такое армейская служба, придавал особенное значение охранительным подвигам Суворова в Польше и на Кавказе. В то же время Лермонтов, как и Байрон, был поражен величием измаильской победы. Легенда о взятии Измаила, конечно, присутствует в творческом наследии Лермонтова. В 1830 г. Лермонтов, как и Пушкин, стихами отозвался на польские события. И, подобно Пушкину, шестнадцатилетний поэт вспоминает Суворова:
Опять вы, гордые, восстали
За независимость страны,
И снова перед вами пали
Самодержавия сыны,
И снова знамя вольности кровавой
Явилося, победы мрачный знак,
Оно любимо было прежде славой:
Суворов был его сильнейший враг.
Загадка этого стихотворения состоит в том, что его можно связать не только с польскими событиями тех месяцев, но и с революцией 1830 г. во Франции, и с кавказскими восстаниями того же времени. И во всех случаях упоминание Суворова оказывается уместным. В том же 1830-м, но несколько ранее, Лермонтов уже поднял суворовское знамя охранительства противу «знамени вольности кровавой» в известном стихотворении «Предсказание», в ХХ в. воспринимающемся как и впрямь пророческое:
Настанет год, России черный год,
Когда царей корона упадет;
Забудет чернь к ним прежнюю любовь,
И пища многих будет смерть и кровь…
Лермонтов был восприимчив к силе суворовской легенды. В известной «нравственной поэме» «Сашка» Лермонтов снова обращается к образу Суворова — покорителя Польши:
Когда Суворов Прагу осаждал,
Её отец служил у нас шпионом…
В повести 1834 г., известной под названием «Вадим» (авторское название повести не установлено), Лермонтов вводит образ Суворова во взволнованный внутренний монолог молодого героя: «Между тем заботы службы, новые лица, новые мысли победили в сердце Юрия первую любовь, изгладили в его сердце первое впечатление… слава! вот его кумир! — война, вот его наслаждение!.. поход! — в Турцию… о, как он упитает кровью неверных свою острую шпагу, как гордо он станет попирать разрубленные низверженные чалмы поклонников Корана… как счастлив он будет, когда сам Суворов ударит его по плечу и молвит: молодец! Хват… лучше меня! Помилуй Бог!.. о, Суворов верно ему скажет что-нибудь в этом роде, когда он первый взлетит, сквозь огонь и град пуль турецких, на окровавленный вал и, колеблясь, истекая кровью от глубокой, хотя бездельной раны, водрузит в чуждую землю первое знамя с двуглавым орлом! — о, какие поздравления, какие объятия после битвы…» Из этих слов ясно, каким кумиром был Суворов для лермонтовского юноши — кумиром, способным затмить первую любовь романтика. Суворов здесь выступает как деятельный романтический герой, заражающий всех своей энергией, зовущий на подвиги. Можно подумать, что это было не только чувство молодого героя повести, но и до некоторой степени чувство самого Лермонтова — может быть, юного, шестнадцатилетнего, более юного, чем автор «Вадима»… Для Лермонтова в то время Суворов был байроническим героем — мужественным и отверженным; одновременно и мятежным, и карающим мятежников.
Суворов стал героем и романтической героической драмы Сергея Глинки «Антонио Гамба, спутник Суворова на горах Альпийских». С. Глинка исследовал и литературное наследие Суворова. Из множества романов и лубочных историй о Суворове, ходивших в XIX в., обращает на себя внимание курьёзная комедия Н.Куликова «Суворов в деревне, в Милане и в обществе хорошеньких женщин». В наследии А.Н. Майкова мы находим яркое стихотворение «Менуэт. Рассказ старого бригадира», написанное предположительно в 1873 году. Это талантливая поэтическая зарисовка екатерининского века; и пусть не Суворов, а Потемкин является в апофеозе этого стихотворения, я считаю это стихотворение одним из самых «суворовских» в нашей поэзии. Право, удивительно, что О.Э. Мандельштам, если верить воспоминаниям Н.Я. Мандельштам, порывшись в поэзии Майкова, не нашел там ни одного замечательного стихотворения. Впрочем, литераторские попытки воссоздания искусственной объективности — когда иной автор пытается разом восхититься всеми стихотворениями, скажем, Велимира Хлебникова и Ивана Бунина, приносят литературе куда больший вред, чем честная субъективность несправедливого к Майкову Мандельштама. Читаем «Менуэт»:
