Аркадий Ваксберг - Валькирия революции
Вслед за Ярцевыми в Стокгольм примчалась Хелла Вуолийоки. Еще со времен эмиграции она считала себя подругой Коллонтай, и та отвечала ей взаимностью. Не столько специальная миссия этой писательницы, втянутой в сложнейшие политические интриги, сколько то, как исполняла она свои поручения, побудило Коллонтай изменить свое отношение к ней. Нет никаких достоверных, тем более письменных, свидетельств о том, что она знала точное место Вуолийоки в кремлевских и лубянских списках. Но как умный и наблюдательный человек не могла не догадываться — хотя бы по ее поведению, хотя бы по делам, в которые та вторгается, — что это не просто «друг Советского Союза». А если и «друг», то не на «общественных» же началах. Более или менее полно о работе известной финской писательницы на советскую разведку Коллонтай доведется узнать лишь годы спустя. Пока что она просто приняла это как данность.
Внешне, разумеется, ничего не изменилось — советский полпред был так же приветлив со своей давней финской подругой и так же дружелюбно настроен по отношению к ней. Но демонстративная секретность, с которой Вуолийоки вела переговоры с Рыбкиным (Ярцевым) в советском полпредстве, где, по крайней мере формально, единоличным хозяином была Коллонтай, выводила ее из себя. Никого не спрашивая, Вуолийоки уединялась с Рыбкиным в никому не доступной комнате шифровальщика (то есть в помещении представителя НКВД) и вела переговоры, не ставя о них в известность формально уполномоченного Молотовым на переговоры полпреда. Эта двусмысленная ситуация приводила Коллонтай в ярость, но помешать тайным агентам она не могла, сознавая, чьим alter ego был «Ярцев» и чьим доверием (не только в Хельсинки, но и в Москве) пользовалась Вуолийоки.
Вот короткая запись об этом в ее дневнике. Запись примечательна тем, что при фрагментарной публикации дневника в официальной советской прессе (уже в эпоху горбачевской гласности) именно этот пассаж был исключен без всякой редакторской оговорки. Исключен, разумеется, лишь потому, что раскрывал подлинное место знаменитой финской писательницы в системе советских спецслужб: «Все больше совещаются за моей спиной Ярцев и Вуолийоки. Часами строчат донесения в Москву, а о чем, — не говорят. Она и Ярцев не доверяют искренности шведов. Тем более не доверяют мне. Не хотят понять, что Хансон кровно заинтересован в мирном разрешении конфликта. Обо мне нечего и говорить. Этого ни Ярцев, ни Грауэр понять не хотят. Зачем Таннер [новый министр иностранных дел Финляндии] прислал сюда Вуолийоки? Может быть, у нее есть поручения не только из Хельсинки? Мне она не помощь, а эти совещания за моей спиной в секретной части советского полпредства меня нервируют и злят».
Устранить Вуолийоки она не могла — на эту популярную романистку возлагали, похоже, большие надежды финские руководители. Но было ли им известно (догадывались ли хотя бы?), что точно так же надеются на нее в Москве? В чью пользу она все-таки играла? Быть может, сама убеждала себя, что действует в обоюдных интересах двух враждующих стран? Зачем тогда была нужна Коллонтай? Могли бы обо всем договориться в секретной части…
Так, однако, не получалось. Авторитета Коллонтай не могло заменить ничто. Главное — никто. О миссии кремлевско-лубянских эмиссаров Вуолийоки писала впоследствии, выслуживаясь перед своими хозяевами: «[…] они проявили исключительно глубокое понимание и дружбу в отношении нашего народа, выражали сожаление по поводу положения дел и самое гуманное стремление помочь заключению мира». Словом, плакали слезами удава, заглатывающего свою жертву. Но даже их слезы не могли заменить дипломатии Коллонтай: без посредничества шведского правительства об официальных переговорах не могло быть и речи, а шведские власти хотели разговаривать не с Вуолийоки, а с советским полпредом.
Спасать положение прибыл в Стокгольм сам Таннер. Коллонтай встретилась с ним, получив предварительное согласие Москвы, в Гранд-отеле, в номере, который занимала Вуолийоки, и в ее присутствии. Это было не только унизительно — хуже: получалось, что секретная сотрудница-иностранка пользуется большим доверием Москвы, чем свой же посол! Таннеру эта свидетельница была совсем не нужна, но не мог же он выгнать хозяйку из ее помещения. С Коллонтай Таннер был давно знаком: в 1910 году они вместе участвовали в социалистическом конгрессе в Копенгагене, потом неоднократно встречались в Финляндии в исторические дни 1917–1918 годов. Тогда в общении друг с другом они были «товарищи», теперь он к ней обращался «мадам»…
Каким-то образом Коллонтай удалось намекнуть Таннеру, что для пользы дела им лучше вести диалог сугубо наедине. Несколько дней спустя они встретились на квартире стокгольмского адвоката Матильды Сталь, которая оставила их вдвоем. В промежуток между этими встречами «Ярцев» и лубянский резидент в Стокгольме успели за спиной Коллонтай отправить множество шифровок в Москву, призывая относиться к ее действиям с большой осторожностью и даже с недоверием, поскольку ее «про-финские симпатии общеизвестны». Они действительно были известны — Сталину и Молотову ничуть не меньше, чем Рыбкину, — но Кремль, однако, был вынужден считаться с ее уникальным положением во всех скандинавских странах.
Считались — и окружили несметным количеством соглядатаев и надзирателей. Кроме официальных представителей НКВД, слежка за Коллонтай была вменена в обязанность советника, второго секретаря, помощника военного атташе и, по крайней мере, еще двух дипломатических сотрудников полпредства. Не справившийся, по мнению Москвы, с обязанностью надзирателя и стукача первый секретарь посольства Иван Сысоев в разгар переговоров без всякого предупреждения был отозван в Москву, и на его место с несвойственной для таких перестановок быстротой был прислан другой «товарищ».
«Новый секретарь, — с откровенностью, выражавшей всю меру ее негодования, записала Коллонтай в дневнике, — самоуверенный зазнайка и ничего не знает в дипработе (он из другого ведомства). Он беспомощно плавает в бушующих волнах окружающей нас атмосфере и бессильно злобствует на шведов, считая, что их следует держать в строгости, делать им выговоры, грозить и т. д. Он не понимает, не схватывает, что Швеция не губком. […] Он все пристает ко мне и допытывается, как идут переговоры, но именно этого я не могу ему сказать. «Я прислан сюда, — говорит он мне с подкупающей наглостью, — чтобы помочь вам, а если я не буду в курсе, вам же будет хуже. У вас могут получиться крупные неприятности, от которых именно я смог бы вас избавить». Он ревнует меня, следит за всеми моими беседами. «Почему военный атташе [Николай Никитушев] вам ближе, чем я? Какие у вас с ним от меня тайны? Надо проверить и его. А вам я искренне советую ничего от меня не скрывать». Он поразительно назойлив. Никто еще не смел так говорить со мной».
