Руслан Киреев - Пятьдесят лет в раю
Я много раз слышал от него эти слова, но он еще и увековечил их в одном из эссе, присовокупив, что из всех искусств более всего ценит музыку.
И музыка отблагодарила его сполна…
Трудно подсчитать, сколько изданий выдержал «Альтист Данилов» – и у нас, и за рубежом, – но где-то в начале второй, кажется, дюжины автор с изумлением обнаружил, что прототипом его героя является боготворимый им Бах. «Для меня он идеальный человек, – написал однажды Орлов. – Он был типичный бюргер, добывал блага для семьи, искал выгодные места для службы, любил пиво, лупил палками дурных учеников. А в своих творениях поднимался в небесные выси».
В небесные выси… Тоже своего рода пир, и тоже – в одиночку. Но на земле Владимир Викторович Орлов – человек, несомненно, узнанный.
Год тридцать третий. 1990
Этот год – последний полный год существования СССР – стал для меня первым годом, когда я трижды выезжал за рубеж и все – в капстраны. Так именовались они в отличие от соцстран, то есть стран так называемого социалистического лагеря… Еще совсем недавно такое было просто немыслимо, во всяком случае – для меня. Канули в прошлое подписанные «треугольником» – администрация, партбюро, профсоюз – характеристики. Отменили унизительные собеседования в райкоме. Не требовали справку из психушки, что не состоишь там на учете.
Страны эти были Западная Германия (до ее воссоединения с Восточной оставались считанные месяцы), Италия и Аргентина, откуда нас на три или четыре дня свозили в Уругвай. Хорошие страны… Особенно повезло с Германией, куда мы попали в самый разгар Большого Карнавала.
По давней традиции начинался он одиннадцатого числа одиннадцатого месяца в одиннадцать часов одиннадцать минут и, нарастая, шел по стране в течение трех с лишним месяцев, подобно гигантской волне, поочередно вздымающей на свой многоцветный гребень все – без исключения! – города и все деревушки. Пятое время года – так именуют этот праздничный марафон.
Нас он застал в Мюнхене. В качестве почетных гостей входим гуськом в разукрашенный воздушными шарами, гирляндами и цветными лампочками зал. Почему гуськом? Потому что иначе не протиснуться. После первой же кружки пива снимаю пиджак, но и в свитерке жарко. Стягиваю и свитерок. В нижней белой рубашке остаюсь, на которой Алла, тоже пьяненькая, выводит губной помадой пронзенное стрелой сердце. Теперь я – полноправный участник карнавала и уже не жмусь, по своему обыкновению, с краю, а смело пробираюсь к эстраде. Господи, когда отплясывал так последний раз!
Пятое время года. Не зафиксированное календарями мистическое время – оно, смутно догадываюсь я, даровано каждому из нас, вот разве что не столь шумное, не столь красочное, не столь зримое для постороннего глаза. А иногда и для своего собственного. Лишь много позже, оглядываясь и вспоминая, с изумлением обнаруживаешь в быстрой череде весен и зим как бы некое дополнительное пространство. Например, мощеную площадь перед готическим собором, посреди которой стоит пианино на колесиках, без задней крышки. Под зонтом из разноцветных длинных треугольников сидит старик в пальто и шерстяном кашне. Медленно листая нотный альбом, поет старинные немецкие песни. В плетеную корзину изредка шлепаются, позвякивая, нетяжелые монеты. Это уже Франкфурт, а на площадь мы попали из дома, где родился Гете. По сравнению с веселой, просторной, светлой площадью здесь тесно и сумрачно. Электричество специально не провели: пусть, решили, все останется как прежде. Даже настилая, уже в послевоенные годы, полы, что так болезненно скрипели под нашими благоговейными шагами, пользовались гвоздями с прямоугольными шляпками, каких давно не делают. Вручную обрабатывали каждый.
Дом сгорел в сорок четвертом, как раз в день смерти поэта – 22 марта. Восстанавливали его по старинным рисункам, по описаниям в «Поэзии и правде», а также по приходно-расходной книге, которую с пунктуальностью (Гете унаследовал ее) вел отец. В книге зафиксирована, например, не только цена обоев, приобретенных для гостиной, но и название их: умирающий цвет. Именно его и видим мы, причем не только в гостиной, но и в других комнатах, с другими совсем обоями. Да и откуда взяться живому бодрому свету, если сумерки быстры, а зимнее небо, подпираемое небоскребом Коммерческого банка, бессолнечно и низко?
Вчера, на ночь глядя, готовясь к этим немецким страницам, я долго листал «Поэзию и правду», которую забыл даже, когда последний раз брал в руки. Оказывается, улица, где жил маленький Гете, называлась в то время Оленьим Оврагом, хотя никаких оврагов, никаких оленей поблизости давным-давно не было. Обрел имя и безымянный дед – тот самый, чьи часы и поныне тикают во франкфуртском доме: Иоганн Вольфганг Текстор. Теперь это мой почти знакомец… Но поразительно другое. То, что там, во Франкфурте, воспринималось как далекая старина, выдвинулось, оживленное рассказом поэта, на передний план, на заднем же – старина в гетевском понимании: таинственный овраг, таинственные олени, которых якобы держали в этом самом овраге как в загоне. А мое время? Наше? Оно столь же далеко от детства поэта, как и те легендарные олени, которых откармливали к торжественному обеду, ежегодно даваемому жителям Франкфурта.
Итак, по одну сторону – немецкие горожане семнадцатого, шестнадцатого веков, по другую – мы, люди века теперь уже двадцать первого, и всё одинаково беззвучно, если из центра смотреть, все одинаково нереально. Реальность одна: мальчик Гете, будущий автор «Фауста». Он-то и есть центр, а вокруг – сферы, множество сфер, и мы с древними франкфуртцами – на одной из них, хотя и в разных концах. Но это уже – что в разных концах – не столь важно. Важно, что далекое прошлое (относительно маленького Гете) и далекое будущее (относительно опять-таки маленького Гете) сомкнулись вдруг (сомкнулись в круг!), и я, читая вчера при электрическом свете книгу, почти физически ощутил не только сферичность времени – а нам кажется, время линейно, – но и свое удивительное соседство с давно канувшими в небытие грузными животными, что, целехонькие, невозмутимо щиплют траву на берегу Майна.
Но сферично не только время, сферичен и человек: одна сфера, верхняя, под ней другая, третья, еще и еще – пока не докопаешься до сердцевины! Если докопаешься. Это относится и к Гете, хотя более цельную личность представить себе трудно. Он, во всяком случае, не распадается на две части, как его вечный оппонент Шиллер, который даже любовные письма умудрялся адресовать сразу двум женщинам. «Ах, какие часы райского блаженства предстоят нам, когда мы будем жить вместе, дорогие, любимые мои!»
Не зря Шиллера так ценил автор «Двойника» Достоевский. «Я вызубрил Шиллера, – признавался он брату, – говорил им, бредил им; и я думаю, что ничего более кстати не сделала судьба в моей жизни, чем дала мне узнать великого поэта».
