Алексей Варламов - Шукшин
Макарыч писал пьесу для русских и о роли “доброхотов”, калечащих простодушную нацию. Только смерть его позволила С. В. Викулову, главному редактору журнала “Наш современник”, изменив авторское название “Ванька, смотри!” на нейтральное “До третьих петухов”, сразу же опубликовать пьесу. Однако ни один театр державы, а их только в Москве больше двухсот, не поставил этой пьесы, а критические стрелы в ее адрес до сего дня летят.
Вспоминаю теперь свою оплошность: на панихиде в Доме кино, под чудовищной фреской Леже, Лида Федосеева передала мне прядь волос Василия; я носил их в сжатой горсти, а когда кто-то из прощавшихся с Шукшиным попросил меня положить в гроб узелок с отпетой в церкви землей, я туда же положил и волосы Макарыча… поступком сим похоронил возможность узнать причину смерти Шукшина (вскоре после того Лида, спросив меня: “Где волосы, что я тебе передала?”, расстроилась до слез). Помните, по анализу волос определили причину смерти Наполеона, но я тогда вообще ничего не помнил и не понимал…»
Понимание, судя по всему, пришло позднее:
«Последние месяцы Макарыч был больше обычного возбуждён и очень испуган. Особенно это стало заметно в последние наши с ним встречи по “Разину” и без дел на кухне. После обычных “жили-были” и “что нового”, подробно рассказывал, что уж очень напористо идет на контакт один композитор и настаивает встретиться с Ильей Глазуновым. Композитор показался Макарычу интересным человеком. “Рвется писать музыку к ‘Разину’. Пусть, — говорит Макарыч, — пусть, а я скорее попрошу Свиридова, а может, Валера Гаврилин согласится. И Пашу Чекалова я не сбрасываю со счетов, если у него здоровье поправится”. Композитор тогда круто огибал Макарыча вниманием, снабжал информацией разной, в числе прочего принес ему книгу — тоненькую, напечатанную с “ятью” художником Нилусом[75] в начале века, “Протоколы сионских мудрецов”. Макарыч прочитал эти протоколы и, улетая на последнюю досъемку в станицу Клетскую, намереваясь вернуться через неделю, оставил их мне с условием — читать и помалкивать.
Вечером, уйдя от него, я начал читать и не бросил, пока не дочел до конца. На следующий день Макарыч улетал во второй половине дня, мы еще перезвонились, он спросил: “Ну как тебе сказочка? Мурашки по спине забегали? Жизненная сказочка — правдивая. Наполовину осуществленная. А, говорят, царской охранкой запущена, а не Теодором Герцелем”. Макарыч улетел, а вернулся в цинковом гробу.
Так вот, композитор закружил вокруг меня сразу после известия о смерти Шукшина. Он даже домой меня завлек в нешумный свой переулок. “Слушай, ты ему, как я понял, не последний человек, отыщи у него дома ‘Сионские протоколы’. Знаешь, для пользы — ради детей, ради памяти… добудь эти протоколы из квартиры и верни их мне”. Я тогда был раздавлен случившимся и, не дипломатничая, вернул ему их, после чего его интерес ко мне угас. По сей день мы с ним лишь безмолвно раскланиваемся при случайных встречах».
Тот же мотив прозвучал и в открытом письме Анатолия Заболоцкого Рените Григорьевой и Лидии Чудновой, опубликованном в «Русском вестнике» в 2011 году. «А мне, Ренита, запомнились поминки девятого дня. Мы сидели с тобой рядом, здесь же был Василий Белов и педагог, художник Плахов. Я спросил у тебя: “Уезжая последний раз на досъемки к Бондарчуку, Вася оставил мне ‘Сионские протоколы’. Велел сразу ему вернуть по приезду”. Ты, Ренита, тогда ошеломила меня репликой, которая во мне по сей день: Кому дают читать протоколы — не жилец, он заказан. Вы, Лидия Александровна, как истовый музейщик, узнайте у “летописцев” Алтайской культуры — выходит, что Ренита знала, что он — не жилец за полгода до кончины?»
ТАК НИЩИЕ ДУХОМ ПРОВОДИЛИ В ПОСЛЕДНИЙ ПУТЬ СВОЕГО БЕСПУТНОГО ПРОРОКА
Что тут сказать… Подобно тому как у каждого своя жизнь Шукшина, у каждого же и своя смерть Шукшина, и никто ничего никому не докажет и виновного не найдет, либо сам по своему разумению назначит, но едва ли убедит других. Эта смерть так и останется тайной. Одно очевидно: Василий Макарович умер не просто на съемках фильма о войне, войной была вся его жизнь. И умер он как солдат на войне. И хоронили его как солдата, как героя. И это были похороны, которых никто не ожидал, — ни друзья, ни враги, ни завистники, ни льстецы, но все они были здесь. Одни пришли поклониться, другие — на место преступления[76].
«На похоронах Василия Макаровича я нес гроб, — вспоминал Валентин Виноградов. — Народу было очень много. Поражало количество неприятелей Шукшина, присутствовавших на панихиде. На поминках разразился безобразный скандал. Недоразумение возникло между Сергеем Герасимовым и близким другом Шукшина писателем Василием Беловым, который обвинил Герасимова в пассивности. Мол, при своих возможностях (Герасимов был художественным руководителем московской Киностудии имени Горького) мог бы и отстоять Шукшина на высшем уровне, когда у того начались проблемы с дирекцией этой киностудии… Словом, скандал еле замяли. Хотя не думаю, что Герасимов был виноват».
«Мы про Васю никто не ждали, что он умрет, — рассказывал во время одной из творческих встреч Владимир Высоцкий. — Это было невозможно для всех для нас. Нам казалось, что он очень будет долго жить. А я приехал из Ленинграда, бросил спектакль, отменили в Ленинграде, и поехал на панихиду в Москву. Ехал на машине, ехал пять часов восемьсот километров, пять часов я ехал из Ленинграда. Сто шестьдесят я как врезал, только заправился один раз — и приехал в Москву. Было очень много людей, была громадная <очередь>… такие проводы ему устроили. И стояла, значит, толпа людей в Доме кино в Москве, а сверху висел портрет его, и все, что говорили, люди вот… Они такую глупость говорили, по сравнению с такой великой смертью они говорили всякую ерунду. Ну, когда уж нету слов, которые они могут… которые рядом со смертью, с такой большой смертью, нет таких слов. И только люди все смотрели на эту фотографию, которая сверху висела, потому что невероятная фотография просто. Из-за того, что он внизу лежал мертвый, эта фотография была как… как будто он… вот как будто бы это он живой <…> А я потом написал посвященную ему песню».
По воспоминаниям Ирины Сергиевской, гроб с телом стоял в Доме кино почти на том же самом месте, где восемь месяцев назад счастливый Шукшин восклицал: «Все только начинается!»
И не было конца потоку людей, мимо этого гроба проходящему. И все это была его армия, его бесконечно уважаемая им массовка, которая все-таки пришла и тряхнула в тот день Москву…
«На Васильевскую еле пробились — оцеплена, милиционеры на взводе (один сказал: “Чего пришли? Хотите отправиться к тому, кого хоронить приперлись?”), — записал в дневник на следующий день после похорон Георгий Елин, и это свидетельство студента Литинститута, рядового человека из толпы, особенно ценно. — Мы с Богословским подхватили оставшийся без присмотра венок, с ним нас кое-как пропустили. Страшно все это: надрывная музыка, деревянный ящик с человеком, истошный вопль поминутно теряющей сознание вдовы… И когда вниз поплыли отрешенное желтое лицо, скрещенные на груди руки, написавшие “Чудика” и “Охота жить”, сухой комок в горле застрял… А на прокуренной лестнице уже кто-то говорил: убили Макарыча — как Есенина, Маяковского…»
