Андре Моруа - Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго
Госпожа Гюго — Жюлю Жанену:
«Мой муж отправился на прогулку; Тото наряжается — это неисправимый горожанин; Адель музицирует либо занимается английским. Шарль растянулся на старом кожаном диване и, покуривая, мечтает. А я, поцеловав моих взрослых детей, бьюсь над тем, чтобы обед был не слишком скверным… Огюст заперся у себя и работает…»
Дело в том, что Огюст Вакери во время изгнания жил в доме Гюго, рядом с единственной женщиной, которую когда-либо любил: госпожа Гюго (она была старше его на тринадцать лет) возбудила в нем с юношеских лет безнадежную платоническую любовь превратившуюся в необычайную преданность.
«Mille passus»[164] совершались с Жюльеттой. Для нее нашли очаровательную маленькую виллу «Фаллю», расположенную в таком близком соседстве с «Отвиль-Хауз», что она видела, как ее кумир совершает на террасе свой утренний туалет. Каждое утро она сторожила его пробуждение, чтобы насмотреться на своего любимого. Гюго издали показывал Жюльетте ее «каракульки», только что обнаруженные им возле двери вместе с двумя сваренными вкрутую яйцами, и целовал ее письмо. Затем он снимал с себя красную ночную одежду, обливался водой, как всегда, и шел в свой бельведер работать. После завтрака он направлялся к Жюльетте. Чаще всего ей предлагалось молча сопровождать его, а ей это совсем не нравилось. «Постарайся не предаваться всецело вдохновению, чтобы мне можно было разговаривать с тобой». Ей столько нужно было ему оказать! Упрекнуть за то, что он заигрывает со служанками, горестно посетовать на запрещение бывать в «Отвиль-Хауз» — ведь это делало ее подозрительной особой в глазах гернсийских жителей; попросить у него рисунки, чтобы украсить ими стены виллы «Фаллю». «Мне нужны и твои повешенные, и замки, и лунные ночи, и ослепительное солнце, и причуды тумана». Она была «потрясена» и «счастлива до мозга костей», когда Гюго во время прогулки, показав ей на серп луны и вечернюю звезду, сказал: «А вот корабль отлетевших душ и подле него шлюпка».
Еще одна радость: с мая 1859 года Шарль и Франсуа-Виктор стали бывать у нее. Оба относились к ней с уважением и нежностью, были довольны и вкусными кушаньями, и встречей с новыми людьми, и тем, что их отец куда более весел здесь, чем у себя дома. В «Отвиль-Хауз» было мрачно. Их мать предавалась отчаянию. Она полагала, что Виктор Гюго уже не сможет оторваться от всего этого великолепия — от гобеленов, позолоты, деревянных скульптур.
«Нам теперь отсюда не выбраться… Мы тратим уйму денег, — писала госпожа Гюго. — Да притом моему мужу полюбился этот остров; он подолгу купается в море… Он помолодел, великолепно выглядит…»
Она бдительно следила за служанкой Оливией, не столько занимавшейся кухней, сколько устраивавшей сцены; переписывала то, что писал Шарль:
«Я забросила мои собственные сочинения, превратилась в жалкого дублера, более того, отупела. Опущусь ли я еще ниже? Не велико горе, не с высоты падаю; прислуживать умным людям, меня окружающим, — вот лучшее для меня занятие…».
Когда она заводила речь о том, что увезет, хотя бы на короткое время, дочь в Париж либо в Лондон, на нее обрушивался град обидных слов. «Вам надоело изгнание!» — с презрением говорил Великий Изгнанник. «Выброси из головы эту дурную мысль, — отвечала она мужу. — Я делила с тобой счастье и триумфы. Я готова и счастлива разделить с тобой дни испытаний…» Несчастная Адель! Добрая и чистосердечная, она старалась стать образцовой хозяйкой, она тратила свои «личные деньги», чтобы поставить дом на широкую ногу; она хотела, чтоб ее дети были счастливы, хотела пригласить на Гернси свою младшую сестру Жюли Фуше, которая воспитывалась в Сен-Дени, в пансионе Почетного легиона, а по окончании осталась там в качестве классной надзирательницы. Но Гюго давал своей супруге лишь четыреста пятьдесят франков в месяц, и, несмотря на все усилия, она постоянно была в долгу.
Адель Гюго — Жюли Фуше:
«…Я не осмеливаюсь просить у него прибавки: я ведь ничего не принесла в приданое; у него большие расходы. И к тому же, моя дорогая, на этот счет я всегда была со своим мужем очень деликатна. Я страшно щепетильна, эта щепетильность — мое единственное кокетство…»
Как далеко была теперь та гордая восемнадцатилетняя девушка, со взором испанки, перед которой трепетал гениальный юноша!
6. «Легенда веков»
Успех «Созерцаний» вызвал многочисленные отклики парижских друзей. На Гернси хлынул поток восторженных отзывов. Свое восхищение сборником выразили Мишле, Дюма, Луиза Колле, Лафантен, Жорж Санд. Луи Буланже, в прежние времена иллюстратор книг Гюго, поблагодарил за присланный сборник и одновременно сообщил, что женится на молодой девушке, хотя ему было тогда уже пятьдесят лет. Гюго одобрил эту женитьбу. Ему нравилось, что друг его юности еще способен любить:
«Я вспомнил о наших встречах в лучезарное время „Восточных мотивов“, когда мы оба были молоды и ходили любоваться закатом солнца, заходившего за куполом Дома Инвалидов, две родственные натуры, вы — чудесный художник моего „Мазепы“, я — мечтатель, увлеченный неведомым и бесконечным…»
Гюго просил Жорж Санд навестить его, посмотреть еще не достроенную «лачугу», названную им «Либерти-Хауз» («Дом Свободы»); «Славные мастеровые Гернси, предполагая, что я богат, считают приятным для себя долгом слегка пощипать важного французского барина, растянув подольше и это удовольствие, и самые работы. Надеюсь все же, что когда-нибудь мой дом будет достроен и со временем вам, быть может, придет охота посетить его, освятив в нем какой-нибудь уголок своим присутствием и воспоминаниями о вас…» Позднее Луиза Бертен воскресила в его памяти картины прошлого, дни, проведенные в имении Рош, и он с нежностью говорил в письме к ней:
«Цветы, музыка, ваш отец, наши дети, наша молодость…»
Этцель после публикации «Созерцаний» умолил Гюго не печатать философские поэмы «Бог» и «Конец Сатаны». Враги поэта ожидали нечто вроде нового Апокалипсиса, чтобы отправить «простака Жокрисса на остров Патмос». Зато Этцелю нравился замысел «Маленьких эпопей» — исторических фресок XIII–XIX веков. Казалось несомненным, что поэтический талант Гюго являлся эпическим благодаря неотразимой силе воображения, гигантским, возвышенным образам. В его папках уже лежали рукописи «Эмерильо», «Сватовство Роланда» и многие другие. Необходимо было дополнить этот состав, скомпоновать и создать на их основе целостный сборник. «Что будет представлять собой этот единый цикл? Начертать путь человечества в некоей циклической эпопее, изобразить его последовательно во времени и во всех планах — историческом, легендарном, философском, религиозном, — сливающихся в одном грандиозном движении к свету, и, если только естественный конец не прервет, что весьма вероятно, этих земных трудов прежде, чем автору удастся завершить задуманное, — отразить, словно в лучезарном и сумрачном зеркале, эту величественную фигуру — единую и многоликую, мрачную и сияющую, роковую и священную — Человека; вот из какой мысли или, если хотите, из какого побуждения родилась „Легенда веков“…»[165] Таково было окончательное и превосходное название, которое он выбрал из намечавшихся: «Человеческая легенда», «Легенда человечества». В неудержимом порыве творчества в 1856–1859 годах он не ограничился этой гигантской фреской. Он правил колесницей, запряженной четырьмя конями, одновременно с «Легендой» он писал «Песни улиц и лесов», драму «Торквемада» и занимался убранством своего огромного дома.
