Симона де Бовуар - Сила обстоятельств: Мемуары
После сообщения о возобновлении переговоров ультра организовали взрывы в общественных местах; две пластиковые бомбы подложили в доме мэра Эвиана, он был убит. Так появилась Секретная вооруженная организация (ОАС). В столице Алжира власть захватили генералы Солан, Шалль, Жуо, Зеллер, к ним примкнуло большинство старших офицеров по всей стране. Удержаться они могли, лишь совершив в самое ближайшее время путч в самой Франции.
В ночь на воскресенье, послушав на своем транзисторе «Турандот» с участием Тебальди, я спала, когда зазвонил телефон. Это был Сартр: «Я поднимусь к вам». Ему только что позвонили из Парижа, где с минуты на минуту ожидали появления парашютистов. Дебре умолял парижан остановить их собственными силами; поперек мостов, чтобы загородить их, поставили автобусы: из-за своей нелепости это обстоятельство казалось особенно тревожным. Мы пытались найти на моем приемнике новую информацию, но безуспешно. В конце концов я снова заснула. Утром парашютисты так и не появились. Во второй половине дня по всей Франции забастовали двенадцать миллионов трудящихся. К вечеру следующего дня путчисты обратились в бегство или были арестованы. Переворот не удался в значительной степени благодаря позиции солдат срочной службы. Призванные двадцать третьего вечером речью де Голля к неподчинению, опасаясь оказаться отрезанными от Франции и до бесконечности оставаться на военной службе, а некоторые по политическим убеждениям, солдаты противопоставили мятежным офицерам пассивность или силовое сопротивление.
В начале зимы от сердечного приступа умер Ричард Райт. Вместе с ним я открыла для себя Нью-Йорк, я хранила о нем множество драгоценных воспоминаний, которые в одно мгновение поглотило небытие. В Антибе мне сообщили по телефону о смерти Мерло-Понти: и у него тоже внезапная остановка сердца. «История, которая со мной происходит, уже не моя», — подумалось мне. Конечно, теперь я не воображала, будто рассказываю ее себе на свой лад, но все-таки полагала, что еще могу способствовать ее построению, а на деле она ускользала от меня. Я беспомощно наблюдала взаимодействие посторонних сил: истории, времени, смерти. Эта неизбежность не оставляла мне даже утешения слезами. Сожаления, бунты, все это уже исчерпано, я была побеждена, я отступалась. Враждебная тому обществу, к которому принадлежала, отрезанная по возрасту от будущего, лишенная ниточка за ниточкой прошлого, я обрекала себя на голое присутствие. Какой леденящий холод!
* * *Джакометти выставил свои огромные статуи в движении и картины. Для меня всегда счастье и легкий шок видеть его произведения, извлеченные из гипсового сумрака мастерской и расположенные между чистейших стен в окружении необходимого для них пространства. Я присутствовала на частном показе фильмов: «Прошлым летом в Мариенбаде»[69], не оправдавшего своих притязаний, и «Виридиа-на» Бунюэля, излучающего такой огонь, что я стерпела и преувеличения, и некоторую устарелость. Собиралась посмотреть еще несколько фильмов; читала, писала. Сартр с головой уходил в работу и так увлекался, что уже не контролировал ее больше: он писал вторую версию «Тинторетто», даже не удосужившись перечитать первую.
Приведенные в ярость началом Эвианских переговоров — обреченных между тем на провал из-за притязаний Франции на Сахару, — активисты устраивали теракты, направленные против людей левых взглядов и сторонников партии «Союз в защиту новой республики». После взрыва в редакции «Обсерватёр» Сартр прокомментировал его в одном интервью и получил письма с угрозами. Бурде показал нам адресованное ему письмо, в котором сообщалось о неминуемом уничтожении «121»; существовала вероятность того, что под прицелом квартира Сартра. Он переселил свою мать в отель, а сам расположился у меня.
Ланзманн возвратился из Туниса, где несколько дней провел на границе перед заграждениями, в частях АНО и в штабе Бумедьена. Оказаться за три часа перенесенным из Парижа к повстанцам, спать на земле рядом с алжирскими бойцами, делить с ними жизнь — это был захватывающий опыт, о котором он долго мне рассказывал. Кроме того, он побывал в деревне, где размещались люди, вырванные армией из ближайшего к границе лагеря по перегруппировке и сумевшие с ее помощью преодолеть заграждения. То, что он рассказал о них, было не ново; однако он собственными глазами видел старика с искусанными собаками плечами, одичавших от ненависти женщин, детей…
В июле Массоны передали нам приглашение от Аит Ахмеда, находившегося в санчасти тюрьмы Френ. Мы прошли по аллее между строениями, возле которых стояли машины: жены путчистов приехали навестить своих мужей, их сразу же вели внутрь, в то время как алжирок заставляли ждать целыми часами. Адвокат Мишель Бовилар помогла нам преодолеть первую дверь; полицейские, документы; чуть дальше — опять полицейские, опять контроль. В качестве министра Аит Ахмед имел право на особый режим и чистую камеру. Тюрьму Френ он предпочитал тюрьме Тюр-кан, потому что здесь он мог общаться со своими соотечественниками и оказывать им услуги. Пока он рассказывал нам об истребленном населении, об уничтоженных стадах, о выжженной земле, вошли двое мужчин, один из них — худощавый старик с горящими и ласковыми глазами на лице со шрамами: Бумаза, тридцати одного года. «Тюрьма и скверное обращение превратили его в старика». Это избитое выражение могло, значит, быть правдой: пытки, голодовка — даже воды его лишили стараниями господина Миш-ле — подорвали здоровье Бумазы. Он говорил с нами дружеским тоном, заставившим меня устыдиться. «Это все-таки не по моей вине», — говорила я себе. И неизменно возвращалась все к тому же: «Я француженка».
Мы снова собирались провести лето в Риме, это позволит нам отдохнуть от Франции, и я надеялась, что Сартр будет работать немного меньше. Он писал статью, посвященную Мерло-Понти, и постоянно глотал коридран, так что к вечеру просто глох. Однажды во второй половине дня, когда я, по обыкновению, должна была прийти к нему, мне минут пять пришлось безуспешно трезвонить в дверь его квартиры. Сидя на ступеньке лестницы в ожидании возвращения его матери, я думала, что у него случился удар. А когда вошла к нему в кабинет, то увидела, что он прекрасно себя чувствует, Сартр просто не слышал звонка. В день нашего отъезда в половине восьмого утра, когда мы уже заканчивали собирать чемоданы, зазвонил телефон. Мать Сартра сообщила, что в холле дома № 42 на улице Бонапарта произошел взрыв; разрушения оказались незначительными.
* * *В Гаване Сартра покорила искусственная прохлада «Нась-оналя», поэтому в Риме мы заказали две сообщающиеся комнаты с кондиционером. Аппарат работал плохо, но отель стоял на плато, на краю города, где температура была чуть менее свирепой, чем в центре. Сквозь широкое окно, возле которого я работала, мне открывалась картина «Тибр у моста Мильвио около 1960 года». Пейзаж наполовину был еще сельским: зеленая река, по которой скользили каноэ, пожелтевшая трава с проложенными тропинками, сосновый лес, вдалеке холмы и Альбанские горы; но уже начинали строиться новые кварталы, и по аналогии со старыми изображениями Парижа, Амстердама, Сарагосы легко было представить себе здесь дома, улицы, набережные, парапеты, мосты. У моих ног между бледно-голубыми водоемами проходил маленький поезд на Витербо. Под самым окном на другой стороне улицы находился тир для тренировки в стрельбе по птицам. Стрелков мне не было видно, но иногда из дверцы выскакивала искусственная птица, и раздавался выстрел. Рядом семейство обрабатывало огород; просыпаясь по утрам, я вдыхала запах выжженной травы.
