Павел Фокин - Серебряный век. Портретная галерея культурных героев рубежа XIX–XX веков. Том 3. С-Я
ЭЛЛИС
наст. имя и фам. Лев Львович Кобылинский;1879 – 17.11.1947Поэт, переводчик, критик, беллетрист, драматург, теоретик символизма, мемуарист («Годы странствий»). Сотрудник журналов «Весы», «Труды и дни». Стихотворные сборники «Stigmata» (М., 1911), «Арго» (М., 1914), «Vigilemus» (М., 1914), «Звуки минувшего. Стихотворения. 1891–1898» (Ревель, 1916). Сборник переводов из европейской поэзии «Иммортели» (Вып. 1–2, М., 1904). Друг Андрея Белого. «Чародей» в ранней лирике М. Цветаевой. В 1913 уехал за границу, перешел в католичество и стал монахом иезуитского ордена.
«Эллис незабываем и, как и А. Белый, неповторим. Этот странный человек с остро-зелеными глазами, белым мраморным лицом, неестественно черной, как будто лакированной, бородкой, ярко-красными, „вампирными“ губами, превращавший ночь в день, а день в ночь, живший в комнате всегда темной, с опущенными шторами и свечами перед портретом Бодлэра, а потом бюстом Данте, обладал темпераментом бешеного агитатора…» (Н. Валентинов. Два года с символистами).
«Вхожу. Все на месте; у стола невозмутимый Брюсов, а перед ним, размахивая руками, мечется и кричит тщедушный молодой человек, лысый, с черной бородкой и красными негритянскими губами. Грязное белье, засаленный сюртук, брюки с бахромой. Нас познакомили: это был Эллис.
Недоумевая, слушал я пламенную речь о каком-то журнале; горячий оратор то и дело подкреплял ее сочными словечками из неистощимого лексикона российской „матирогнозии“…
Лев Львович Кобылинский-Эллис был милейший и добрейший человек. Всегда веселый, остроумный и общительный, жил он, как птичка на ветке, благородный бессребреник, рыцарь-идеалист. Но всякое дело, предпринятое с участием Эллиса, неизбежно обрекается на гибель. Вечно переполняемый чужими мыслями, он пуст, этот легкомысленный мыслитель. …Эллис идеями живет, борется за них, страдает, губит свою карьеру. Но идеи эти все-таки чужие, вот почему впечатлительный Лев Львович меняет их как перчатки. При этом он умен и образован; не пьет, не курит, с дамами не знается. Все данные для крупного дела, а толку никакого: стихи слабоваты, в статьях нет „изюминки“» (Б. Садовской. «Весы». Воспоминания сотрудника. 1908–1909).
«Худой, в черном сюртуке. Блестящая лысина, черноволосый, зеленоглазый, с удлиненным лицом, тонкие черты лица, очень красный рот – „доктор“, маг из средневекового романа.
Жил Эллис в бедности, без определенного заработка, от стихов к статье, делал переводы, не имел быта. Комната в номерах „Дона“ на Смоленском рынке и хождение днем – по редакциям, вечером – по домам друзей, где его встречали радостно, как желанного гостя, слушали последние стихии вместе с ним уносились в дебри мечтаний и споров о роли символизма, романтизма. Часто голодный, непрактичный, он обладал едким умом и блестящей речью, завораживающей самых разнородных людей. И был у него еще один талант, которым он покорял людей не менее, чем певучим стихом: талант изображения всего, о чем он говорил – более: талант превращения, перевоплощения такой силы и такой мгновенности, которая не под стать и самому искусному актеру, всегда связанному принудительностью роли данного часа, несвободою выбора.
Эллис, в своей полной материальной неустроенности, был насмешлив, неблагодарен до самого мозга костей, надменен к тому, у кого ел, повелителен к тому, от кого зависел. Импровизатор создаваемого вмиг и на миг спектакля, он не снизошел бы к доле актера, которая должна была представляться ему нищетой» (А. Цветаева. Воспоминания).
«Лев Львович был совершенно гениальным актером-имитатором. Его живые портреты не были скучно натуралистическими подражаниями. Остроумнейшие шаржи в большинстве случаев не только разоблачали, но и казнили имитируемых людей. Эллис мусагетского периода был прозорливейшим тайновидцем и исступленнейшим ненавистником духа благообразно-буржуазной пошлости. Крепче всего доставалось от Эллиса наиболее известным представителям академического и либерально-политического Олимпа. Верхом остроумия были те речи, которые Эллис вкладывал в уста своих жертв, заставляя их зло издеваться над самими собою» (Ф. Степун. Бывшее и несбывшееся).
«Кобылинский был образован, имел дар слова и дар актера: играть ту или иную роль; и верить при этом, что роль – убеждение. …Он исступленно верил в то, чем казался себе; лишь итог знакомства выявил его до конца: он никогда не был тем, чем казался себе и нам; был он лишь мимом; его талант интерферировал искрами гениальности; это выявилось поздней: сперва же он потрясал импровизацией своих кризисов, взлетов, падений; потом потрясал блестящими импровизациями рефератов; поражал эрудицией с налету, поражал даром агитировать в любой роли („марксиста“, „бодлериста“, сотрудника „Весов“ и т. д.); и лишь поздней открылось в нем подлинное амплуа: передразнивать интонации, ужимки, жесты, смешные стороны; своими показами карикатур на Андреева, Брюсова, Иванова, профессора химии Каблукова, профессора Хвостова он укладывал в лоск и стариков и молодежь; в этом и заключалась суть его: заражать показом жеста; он был великим артистом, а стал – плохим переводчиком, бездарным поэтом и посредственным публицистом и экс-ом (экс-символист, экс-марксист и т. д.); „бывший человек“ для всех течений, в которых он хотел играть видную роль, он проспал свою роль: открыть новую эру мимического искусства…» (Андрей Белый. Начало века).
ЭРБЕРГ Константин Александрович
Поэт, художественный критик, философ. Публикации в журналах «Искусство», «Вопросы жизни», «Весы», «Перевал», «Факелы», «Золотое руно» и др. Участник философского кружка «Вольфила» (1918). Книга «Цель творчества. Опыты по теории творчества и эстетики» (М., 1913). Стихотворный сборник «Плен» (Пг., 1918). Друг М. Добужинского.
«Он был на редкость образованный человек и настоящий „европеец“ (по крови швед). В нем было привлекательно какое-то внутреннее изящество и аристократизм, по внешности же он мог показаться „сухарем“ и „человеком в футляре“. Он был худ, почти тощ, носил аккуратно подстриженную бородку, был чистоплотен до брезгливости, и у него были удивительно красивые руки. Он был весь как бы „застегнутый“, даже его очки с голубоватыми стеклами были точно его „щитом“, и когда он их снимал, представлялся совсем другим человеком. …С ним всегда было интересно беседовать, обоих нас интересовала современная поэзия (он сам писал стихи)… Он был неутомимый и задорный спорщик, и мы засиживались до поздней ночи. У Сюннерберга выработалась своя теория творчества, философски обоснованная, которую он развивал в своих критических статьях, а затем в своих книгах („Красота и свобода“, „Цель творчества“ и др.). Впоследствии для сборника его стихов „Плен“ я нарисовал ему обложку» (М. Добужинский. Воспоминания).
