Альберт Шпеер - Шпандау: Тайный дневник
Иногда я думаю о том, что значила для него литература, его поэзия. Его всегда считали одним из ведущих лириков Третьего рейха. Но пишет ли он что-нибудь здесь? Я ни разу не слышал от него ни слова об этом. И в то же время, как учит нас история европейской литературы, тюрьма стимулирует творческий процесс. Сколько великих произведений было создано в тюремных камерах! Что касается Шираха, по-моему, его поэзия была для него просто работой функционера; она рождалась не из художественного темперамента или желания придать форму действительности, а из стремления угодить. И как только не стало предмета его поклонения, поэзия тоже кончилась; его творчество умерло вместе с Гитлером.
По-видимому, именно это стоит между нами. Мы оба считаем себя художниками. Но в строгом смысле этого слова он, вероятно, таковым не является.
10 марта 1962 года. Перечитал все, что написал вчера, и испытал легкое потрясение. Разве это не относится и ко мне? Почему я не рисую? Аргументы, что все проекты, составленные здесь, никогда не будут выполнены, звучат неубедительно. Булле, Леду и даже мой любимый Жилли часто работали только на чертежной доске. Что я мог бы создать за эти шестнадцать лет заключения? Поскольку в историю архитектуры я уже не войду, я мог бы, по крайней мере, отвоевать себе место с помощью грандиозных замыслов. Мне тоже недостает желания придать форму действительности? Стремления создать что-то свое? Неужели мои творческие способности тоже зависели только от Гитлера?
12 марта 1962 года. Неделя наказания закончилась. Советские охранники сначала вели себя сдержанно, но вскоре стали приветливыми и дружелюбными. Сегодня американский и британский директора нанесли мне совместный визит. Даже Андрысев зашел ко мне в камеру после окончания наказания. В тот момент я лежал на кровати и ел незаконный шоколад.
— Не вставайте, пожалуйста, не вставайте, — остановил он меня, не обращая внимания на шоколад.
А неделю назад меня наказали за то, что я неправильно встал. Только Ростлам никак не успокоится:
— В Шпандау так мало правил; можно было бы хотя бы их соблюдать.
Во время наказания я решил, что чтение четырех газет — это лишнее напряжение нервов и напрасная трата времени. Так что теперь я отказался от «Курьера» и «Берлинер Цайтунг» и ограничиваюсь только «Ди Вельт» и «Франкфуртер Альгемайне».
14 марта 1962 года. Хочу еще раз вернуться к своим отношениям с Ширахом: возможно, я не разрабатывал никаких проектов, кроме нескольких загородных домов для охранников — ни театров, ни школ, ни административных зданий, — потому что тюрьма привела меня в состояние ступора. Должен признать, что мешают мне не внешние обстоятельства — ведь я написал тысячи, если не десятки тысяч, заметок. По-видимому, здесь, в Шпандау, я подвергаюсь какому-то внутреннему, психологическому давлению, которое имеет отношение не столько к моему наказанию, сколько к чувству вины.
Но если это так и я таким образом оправдываю себя, значит, в определенном смысле я должен оправдать и Шираха. Неужели я способен понимать только одного себя?
19 марта 1962 года. Сегодня на завтрак ел печенье, которое прислала Хильда. Ульф забыл вовремя достать его из духовки, и оно ужасно твердое. Когда я его жую, раздается страшный хруст, поэтому я осмеливаюсь его есть только под аккомпанемент пролетающего над головой самолета.
25 марта 1962 года. Несколько дней назад мой друг Джек принес мне карманный транзистор. В камере я держу его в заднем кармане, а наушники прячу под лыжной шапочкой. Видно только несколько сантиметров белого провода, но я лежу на кровати, развернув перед собой газету, так что я надежно скрыт от любопытных глаз.
Портативный приемник производства японской фирмы «Сони» — техническое чудо. Я могу слушать Штутгарт, мою «домашнюю станцию», которая всего в часе езды от нашего дома. Сегодня впервые за семнадцать лет я побывал на музыкальном представлении, слушал приглушенные голоса зрителей, звуки инструментов, меня охватило это восхитительное чувство торжественности и ожидания, которое всегда предшествует исполнению музыкального произведения. Я думал, что слушаю Берлин, но оказалось — Зальцбург.
Громкий разговор в коридоре. Я быстро убрал приемник. Американский директор велел охраннику открыть камеру.
— Директора решили, что вы должны вернуть ботинки, которые получили в подарок на день рождения. Они не подходят к тюремной одежде. Мы выдадим вам другую пару.
Такова реальность.
3 апреля 1962 года. На протяжении нескольких месяцев в плохую погоду я занимаюсь ремонтом нашей часовни. Хочу сделать ее темно-синей, цвета мозаики на гробнице Галлы Плацидии, алтарь будет накрыт богатой желтой парчой, мебель будет темно-красного цвета, а пол почти черным — что-то наподобие пещеры, освещенной свечами. Но сегодня мои замыслы рухнули. Директор Андрысев приказал выкрасить часовню в небесно-голубой цвет.
12 апреля 1962 года. Прошлой ночью во сне я, как спортсмен, перемахнул через высокую тюремную стену и очутился в дивном ландшафтном саду, по красоте ничуть не уступающим Хенералифе в Гранаде. Огромные розовые кусты, цветочные клумбы и фонтаны. Никогда не думал, что по ту сторону стены меня ждут такие чудеса садоводства. На рассвете я захотел вернуться в тюрьму, но заблудился среди аллей и внезапно оказался на воле, без всякого надзора. В страхе и неуверенности я стал искать дорогу в тюрьму, но все время попадал не туда. Охваченный паникой, я побежал. Наконец я нашел стену, но не смог через нее перелезть. Я проснулся с бешено бьющимся сердцем.
16 апреля 1962 года. Я сам выбрал бархатный алтарный покров. Он гармонирует с желтыми свечами в массивном канделябре, который Курт Шарф, глава Евангелической церкви Германии, пожертвовал для нашей отремонтированной часовни. Еще нам передали две красивые вазы; летом я поставлю в них цветы.
Теперь в часовню ходят, как на выставку. Ни один директор во время посещения тюрьмы не упускает случая взглянуть на мои архитектурные достижения.
17 апреля 1962 года. Одиночество, глубокий снег, тайга. Я в нескольких сотнях километров к северу от Охотска. Меня окружают бескрайние леса; вдали виднеются дымящие вулканы, на их склонах притаились глетчеры. Я проходил мимо горячих источников, вокруг них уже вовсю цветут фиалки. Осталось еще примерно две тысячи километров до тоннеля через Берингов пролив, куда я должен добраться недель через шестьдесят.
