Йоханнес Штейнхоф - "Мессершмитты" над Сицилией.
Бахманн и Штраден стояли около моей машины, когда я открыл фонарь. Я снял шлем и вытер пот со лба. Здесь, на земле, на меня снова напала невыносимая жара. Моя рубашка под спасательным жилетом прилипла к телу.
Когда я спрыгнул с крыла, Штраден схватил мою руку, поздравляя.
— Вы разнесли кабину того «боинга» в щепки, господин майор, — сказал он. — Я чудом не влетел в водяной смерч. Он врезался прямо в воду, и обломки полетели в воздух на десятки метров.
— Вы видели других сбитых?
— Нет, отход уже начался, и атака была невозможна.
— Фрейтаг и его группа открыли огонь?
— Они перехватили — я слышал по радио, но добились ли чего-нибудь?..
— Бахманн, я хочу видеть командиров групп, как только они приземлятся.
— Хорошо, господин майор.
Когда я подошел к бараку, со ступенек поднялся Фрейтаг.
— Замечательная была неразбериха, — сказал он.
— Что, ваша группа никого не сбила?
— Нет, никого. Я потерял вас из виду в тумане и только затем увидел бомбардировщики. Так что мы должны были атаковать с задней полусферы. Мы все испортили, по-настоящему испортили. Очевидно, две другие группы вообще не нашли бомбардировщики.
— Все ваши пилоты приземлились?
— Все, кроме двух унтер-офицеров. Я слышал аварийный вызов вскоре после того, как мы атаковали. Заградительный огонь был действительно мощным. Мы летели на той же высоте, что и бомбардировщики, и град трассеров полетел в нашу сторону, едва мы оказались в пределах досягаемости.
Уббен по телефону сообщил о возвращении своей группы. Он сказал, что увидел «Крепости», когда уже повернул обратно; преследование их сделало бы возвращение в Трапани невозможным.
Вскоре после этого Мейер также сообщил о безуспешной атаке: они атаковали из невыгодной позиции и вернулись на последних каплях топлива. Двое из его пилотов пропали без вести.
Момент спустя меня вызвал на связь генерал.
— Господин генерал-майор, докладываю о возвращении эскадры из вылета, — сказал я. — Мы обнаружили четырехмоторные бомбардировщики в последнюю минуту, в 160 километрах к северо-западу от Трапани. Было уже слишком поздно для запланированной атаки, многие пилоты уже повернули назад из-за нехватки топлива. Пока я могу сообщить только об одной сбитой «Крепости»…
На другом конце провода повисла длинная пауза. Наконец послышалось:
— Но я заранее сказал вам, что они ушли вниз. Это невозможно — сотня истребителей и лишь один сбитый враг…
Залпы 88-миллиметровых зенитных пушек сотрясли тонкие деревянные стены барака и вызвали паническое бегство в противовоздушную щель. Телефон упал на деревянный пол, и, пока я бежал к двери, а потом к укрытию, слышал гул двигателей, смешанный с грохотом зенитной артиллерии. Там, как будто был в траншее все это время, уже сидел Лютцов, вжавший голову в плечи. Он посмотрел на меня и поднялся, позволяя мне спуститься.
Прижавшись друг к другу, мы молча лежали на земле, в то время как свист и вой падающих бомб продолжал смешиваться с разрывами зенитных снарядов. Когда все стихло, я встал и поглядел поверх края траншеи. Хотя я чувствовал себя угнетенным и измотанным, не смог удержаться от саркастического вопроса:
— Вы сидели здесь, Францл, все время, пока мы вели наш «большой бой»?
— Не будьте задницей. Я следил за всеми действиями по радио. Плохо, очень плохо. Он кипит от гнева. Действительно абсолютно ничего нельзя было сделать?
— Нет, — ответил я, — абсолютно ничего.
— Но вы нашли бомбардировщики, и при них не было даже эскорта истребителей…
Я почувствовал легкий упрек, даже при том, что мои силы были на исходе, резко повернулся к нему и раздраженно сказал:
— Я отвечу перед генералом за все, но добьюсь, чтобы вы, наконец, поняли, что планы, рожденные в ваших головах, которые мы пытаемся осуществить, невыполнимы.
Я намеренно связал его с генералом в этом последнем замечании, а затем сказал то, от чего испытал удовольствие, когда слова слетали с моих губ:
— Если хотите почувствовать вкус воздушного боя здесь, лучше поднимитесь наверх, когда бомбардировщики появятся в следующий раз.
— Мне жаль, — вздохнул Лютцов, — искренне жаль. Я не хотел упрекать вас. Но, мой бог, каким образом все это прекратить? Чем все закончится?
* * *
В этот час на дороге, ведущей к горе Эриче, было интенсивное движение. Поскольку местное население приобрело привычку проводить дневные часы вдали от опасных зон города и аэродрома, теперь двуколки с ослами, телеги с мулами и женщины с узлами на головах спешили назад, в Трапани. Ночью они могли опасаться лишь одиночных налетов «Веллингтонов», потому возвращались в свои дома в городе, чтобы заняться повседневными заботами.
Солнце было уже низко, когда я достиг командного пункта эскадры, где теперь находился личный штаб инспектора истребительной авиации.
Генерал сидел на складном стуле, спиной к стене барака. У его ног простиралась великолепная панорама сицилийского пейзажа. Мирные и невинные, покрытые виноградниками склоны горы Эриче спускались к предместьям города, чьи здания желтели в лучах бледного вечернего солнца. Высокие сосны и кипарисы выглядели темно-синими на фоне неба.
Но генерал, казалось, не оценивал грустную красоту этого зрелища. Когда я поприветствовал его, он поднялся на ноги со словами:
— Я возвращаюсь в Комизо.
— Мне жаль, господин генерал-майор, что все вышло не так, как надо.
— Мы не можем продолжать в таком духе. Ответ четырехмоторным бомбардировщикам — массированная атака. Пока действуем небольшими группами и пытаемся бороться с каждым вторгшимся самолетом, никогда не достигнем успеха. Вы узнали, как перехватить бомбардировщики, как приблизиться к ним в сомкнутом строю и атаковать их на встречном курсе. Но вы нерешительны и не можете подойти достаточно близко…
Он говорил, перекатывая черную сигару из одного угла рта в другой и недружелюбно глядя на меня.
«Скоро, — подумалось мне, — я буду иметь возможность рассказать прямо противоположные вещи». Все, что они могли сказать нам в настоящий момент, мы знали наизусть из боевых донесений летчиков-истребителей рейха. Я понимал его разочарование и хотел сказать ему, что здесь все другое — погода, тактические обстоятельства, условия обнаружения — и что были другие сопутствующие факторы, о которых они в рейхе не знали ничего… Но я ничего не сказал, отчасти потому, что чувствовал себя виноватым в том, что мы так сильно его разочаровали, отчасти потому, что, по моему мнению, солдат не должен оправдываться, если думает, что сделал все правильно.
