Сигрун Слапгард - Сигрид Унсет. Королева слова
Но, конечно же, сильнее всего на нее действовали слова. Что могло сравниться с перепиской Элоизы и Абеляра? Она учила латынь и греческий, чтобы лучше понять Средневековье и «очарование католической церкви»[54]. Когда Дея рассказала, что собирается в Дрезден учить языки, Сигрид немного свысока отозвалась: «Да уж, немцы — народ особенный, ничуть не похожий на нас. Нравятся они тебе или не нравятся, но поучиться у них стоит»[55]. Из своих новостей она могла сообщить об очередном переезде — на сей раз на Пилестредет, дом 49, второй этаж. Здесь у нее наконец-то появилась своя комната, которую она могла обустроить по собственному вкусу. Стены были выкрашены в красный цвет, а на них полагающееся ему место занял ее «кумир» Сандро Боттичелли: копию его картины, изображающей Мадонну с младенцем в пещере и ангела, она купила в день зарплаты, пожертвовав «юбкой за 6 крон — не столь красивой и тем более не вечной»[56]. Еще она приобрела картину молодого норвежского художника Андерса Кастуса Сварстада.
Прежде собственная комната была недосягаемой мечтой. А ведь с тех пор, как они покинули дом на Халсебаккен, где посреди лесов и полей счастливо текли первые годы ее детства, Сигрид старалась находить преимущества в каждом переезде. И хотя каждая новая квартира была все теснее, а вещей становилось все меньше, зато у нее появлялась возможность исследовать новые места и новых людей — так было на Кейсерс-гате, и на Стенсгатен, и на Обсерваториегатен, и на Вибес-гате. Но теперь, когда у нее была собственная комната, окрестности Пилестредет ее вообще не волновали. Наконец-то можно было по-настоящему взяться за «Свена Трёста». Сигрид сидела запершись, пила крепкий кофе и курила. Мать не могла ей этого запретить, не могла и помешать проводить ночи за сочинительством. Теперь у дочери есть собственная комната, на работе ее повысили до секретарши заведующего, и она основной добытчик в семье.
Однако с сочинительством что-то не клеилось. Унсет презирала художников, неспособных сотворить нечто стоящее, а сама мучилась с романом, который ей упрямо не давался. Вот уже полтора года она безуспешно работала над своей рукописью. Имена Свен и Агнета поразили ее своей музыкальностью еще в детстве, когда она впервые узнала их историю из Ингеманна. Сама повесть — о молодом сообразительном слуге Свене Трёсте, завоевавшем дочь благородного маршала Стига Агнету, напоминала сказку о нищем младшем сыне, что получает принцессу и полкоролевства в придачу. Но как Сигрид ни пыталась направить историю по задуманному ею пути — к катастрофе, венчающей несчастный брак, — ничего не выходило. Герои просто сопротивлялись ее желаниям: «Сейчас я и сама не пойму, какими им лучше быть — хорошими или плохими. В любом случае восхищаться нечем». Кроме того, молодая писательница разрывается между опасениями сделать своих средневековых героев слишком высокопарными и напыщенными и страхом, что они «выйдут похожими на современных людей, нервными и рефлексирующими, в то время как их нервы должны работать в полумраке инстинктов — такими были люди в 1340 году от Рождества Христова»[57]. И мелко исписанные страницы снова отправлялись в печь.
Зато в письмах к Дее ее перо не знает удержу. И хотя ей нравится думать о себе как об «уставшем от жизни книжном черве» и вздыхать, что-де она слишком много читала и слишком мало жила, заметно[58], что ее прямо-таки переполняет желание писать. Она рассказывает о своих пристрастиях в живописи: что до художников, то Рафаэль ей не по душе, ее «кумир» — Боттичелли. Потом наступает очередь сестер.
Сигрид, например, раздражает, что Рагнхильд все время употребляет слово «уютный»: «По-моему, отвратительное слово — на ум сразу же приходят слишком мягкие кресла в душной комнате, баварское пиво и бутерброды»[59]. Сигрид признает, что отлично осознает — ее безапелляционные суждения нередко отталкивают людей: «я, как это по-норвежски говорится, чересчур остра на язык»[60]. Удобство и комфорт, путь наименьшего сопротивления и примирение с реальностью явно не входили в жизненные планы Сигрид Унсет.
В конце концов ей пришлось отложить «Свена Трёста» в сторону. Он так и остался неоконченным. Все же она была совершенно уверена в одном: она хочет творить. Больше ей ничего не надо. «Хочу и буду», — провозглашала она. И не затем, чтобы казаться интересной, чтобы о ней писали рецензии, обсуждали, бранили, распускали слухи, и даже не ради привилегий, которые давал статус художника: возможности эксцентрично одеваться, быть выше буржуазных норм поведения, путешествовать… Нет, она хотела создавать настоящее искусство. Если бы она хотела стать очередной пописывающей дамочкой, с таким же успехом можно было оставаться в конторе. Она же стремилась к художественному письму — но не чужими красками. Женщины-писательницы, идущие путем наименьшего сопротивления и к тому же копирующие своих коллег-мужчин, не вызывали у нее ничего, кроме презрения. К счастью, есть еще «ваша восхитительная» Сельма Лагерлёф и Амалия Скрам, вот с кого не грех брать пример[61]. Унсет снова повторяла: «Я хочу!» Еще она обещала, что не поддастся унынию и деструктивным мыслям. И упрямо взялась за новую историю. Снова часами просиживала в прокуренной комнате. Случалось, за работой так глубоко уходила в свои мысли, что по рассеянности макала перо вместо чернильницы в чашку с чаем.
Но вот наступило лето — и Сигрид Унсет решила внести в свою жизнь небольшую перемену. Ей как раз исполнилось двадцать лет. Она сняла на три месяца номер в недорогом пансионате в Нурстранне — естественно, на свои деньги. Теперь но возвращении с работы она могла посвятить все свободное время творчеству. Тогда-то и наступил долгожданный прорыв. И на этот раз действие романа происходило в Средние века, но на сто лет раньше истории Свена Трёста — в XIII веке. Автор оставалась верной и остальным своим предпочтениям, только любовь должна была стать еще сильнее, а вина — глубже. Но прежде всего — реализм.
В новом романе тоже не приветствовались романтика, широкие жесты и красивые слова. Нет, писательница задумала длинную и мрачную историю. Название было дано по имени главного героя — Оге, сын Нильса из Ульвхольма. На сей раз персонажи чувствовали себя в ее фантазиях как дома и согласились сойти на бумагу. Оге, сирота, взятый на воспитание богатым землевладельцем, влюбляется в его дочь. Алхед, мечтающая о любви, отдается Оге — ей только четырнадцать лет. Ее безрадостное детство омрачено мучениями отца, замышляющего месть человеку, что когда-то опозорил его жену. Но ее детская любовь Оге совершает убийство и бежит из страны, объявленный вне закона. Когда же он наконец возвращается, то застает Алхед беременной от другого мужчины. Оге убивает этого человека, но тайно, и признает ребенка Алхед, Эрика, своим сыном. Всю жизнь Оге приходится бороться с ненавистью к сыну, причем его собственные сыновья от Алхед умирают во младенчестве, выживает одна дочь. Жизнь тяжела и безрадостна.
