Петр Горелик - По теченью и против теченья… (Борис Слуцкий: жизнь и творчество)
Воспоминания Бориса об отце Миши на первый взгляд противоречат воспоминаниям Олеси: «Я его <Валентина Михайловича> хорошо помню. Он был мрачный, угрюмый, печальный, суровый, важный, гордый. Еще двадцать эпитетов того же ряда тоже показались бы подходящими… Отец Миши был одет в старую вытертую тужурку. Он всегда молчал. Я не помню ни одного разговора с ним. Было бы удивительно, если б он заговорил. Я бы обязательно запомнил»[22]. Казалось бы, Олеся Кульчицкая пишет нечто обратное: «Наш отец, Валентин Михайлович, если бывал дома, любил беседовать с Борисом». Однако дальше она описывает беседу, и противоречие исчезает: «задавал ему вопросы, а потом заинтересованно выслушивал все, что отвечал Борис».
Именно так: Валентин Кульчицкий предпочитал расспрашивать и слушать; много говорить он не любил. Говорить бы пришлось о репрессиях, лагере, ссылке — это было ни к чему. Но то, что подобные разговоры, споры, препирательства у «кавалергарда, ротмистра, гвардейца» со своим сыном-комсомольцем происходили, Борис Слуцкий понимал и тогда, и много позже, когда написал стихотворение «Старые офицеры».
Старых офицеров застал еще молодыми,
Как застал молодыми старых большевиков,
И в ночных разговорах в тонком табачном дыме
Слушал хмурые речи, полные обиняков.
«Не помню ни одного разговора…» — потому что обиняков было уж очень много. Давид Самойлов напишет в воспоминаниях о послевоенном Слуцком: «Он, впрочем, был дисциплинирован, отучал и меня от болтовни, мало с кем разговаривал откровенно»[23]. Первый урок осторожности в тоталитарном обществе будущий майор Советской армии, кавалер болгарского ордена «За храбрость», Борис Слуцкий получил от ротмистра царской армии, георгиевского кавалера.
Кульчицким Слуцкий посвятил стихотворение «Кульчицкие — отец и сын»:
…Кульчицкий-сын
по праздникам шагал
В колоннах пионеров. Присягал
На верность существующему строю.
Отец Кульчицкого — наоборот: сидел
В тюряге, и угрюмел, и седел. —
Супец на первое. Похлебка — на второе.
В четвертый мая день (примерно) и
Девятый — ноября
в кругу семьи
Кульчицкие обычно собирались.
Какой шел между ними разговор?
Тогда не знал, не знаю до сих пор,
О чем в семье Кульчицких
препирались.
(Совпадение с воспоминаниями почти дословное: «Я не помню ни одного разговора»):
… Какой шел между ними разговор?
Тогда не знал, не знаю до сих пор.
Однако зарифмованные эти воспоминания незаметно, но уверенно превращаются в оду:
Отец Кульчицкого был грустен, сед,
В какой-то ветхий казакин одет.
Кавалериста, ротмистра, гвардейца,
Защитника дуэлей, шпор певца
Не мог я разглядеть в чертах отца,
Как ни пытался вдуматься, вглядеться.
Кульчицкий Михаил был крепко сбит,
И странная среда, угрюмый быт
Не вытравила в нем, как ни травила,
Азарт, комсомолятину его,
По сути, не задела ничего.
Ни капельки не охладила пыла.
Наверно, яма велика войны!
Ведь уместились в ней отцы, сыны,
Осталось также место внукам, дедам.
Способствуя отечества победам,
Отец — в гестапо и на фронте — сын
Погибли. Больше не было мужчин
В семье Кульчицких… Видно, велика
Россия, потому что на века
Раскинулась.
И кто ее охватит?
Да, каждому,
покуда он живой,
Хватает русских звезд над головой.
И места
мертвому
в земле российской хватит.
Харьковская юность заканчивалась. С «золотым» аттестатом и плетеной домашней корзинкой, в которой лежали стихи, ватное одеяло и мамино «кучерявое» печенье, Борис покидал Харьков. Впереди была Москва институт, новые товарищи, новые надежды и свершения.
Глава вторая
МОСКВА. СОДРУЖЕСТВО ПОЭТОВ
Осенью 1937 года Борис стал студентом Московского юридического института.
«Осенью 1937 года я поступил в МЮИ. Из трех букв его названия меня интересовала только первая. В Москву ехала девушка, которую я тайно любил весь девятый класс. Меня не слишком интересовало, чему учиться. Важно было жить в Москве, не слишком далеко от этой самой Н»[24]. (Речь идет о юношеской влюбленности Слуцкого — Наде Мирзе.) Впрочем, если на выборе Москвы сказалось отношение к Н., то на выборе института — настояние отца и, вероятно, пример Валентина Кульчицкого, дореволюционного драгуна, ставшего советским адвокатом. Это была дань Слуцкого отцовскому прагматизму. (С трудом можно согласиться с Андреем Немзером в том, что, поступая в Юридический институт, Слуцкий создавал для себя запасную «вторую профессию»: мол, «словесность никуда не уйдет, а внелитературные навыки пригодятся»[25]. Другое дело, что после шестимесячного профессионального фронтового опыта работника военной прокуратуры Борис Слуцкий получил такую идиосинкразию к этой профессии в условиях советского строя, что никогда даже и не пытался работать в этой сфере. Впрочем, внелитературные юридические навыки действительно сохранились у Бориса Слуцкого надолго. (Не всегда они шли ему на пользу. Речь, которую Борис Слуцкий подготовил для выступления на том заседании московской секции Союза писателей, где шельмовали Пастернака, была речью советского адвоката, который понимает, что обвиняемого не спасти, но можно смягчить ему наказание, пустив дело по другой статье.)
Быт первых лет жизни Бориса Слуцкого в Москве, быт студента, определялся стипендией (120 рублей), отцовским ежемесячным пособием (50 рублей) и отдаленностью общежития от института (23 трамвайных остановки). Обедал дважды в месяц, в остальные дни питался всухомятку. Французская булка (теперь она называется «городская») и настолько тонко нарезанный бекон, что хватало надолго; чай без заварки, но с карамелью.
О годах студенчества Слуцкий вспоминал: «В институте бледные профессора читают бледные курсы наук. Я почти сразу понял, что юриспруденция мне ни к чему. Н. разонравилась, как только я присмотрелся к московским девушкам. Бронхиты, плевриты, воспаления надкостницы. Процессы в легких. Процессы в газетах…
В 37-м, 38-м, 39-м годах у меня не было ничего, кроме заплатанного ватного одеяла и стихов, которые я писал все время: в трамвае — все 23 остановки, в институте — все лекции, в общежитии — ночью, в коридоре, чтобы не мешать пятерым соседям по комнате»[26]. Соседи Слуцкого по комнате были веселые, умные, под стать Борису, молодые люди, острословы и жизнелюбы. Борис стал душой маленького дружного коллектива. По молодости всех их не могли тревожить предчувствия трагической военной судьбы. Ребята были разные, но всем учеба давалась легко и оставляла время для шуток и розыгрышей. Борис любил их. Быт скрашивали студентки и домашние посылки. «Кучерявое печенье» было фирменным изделием Александры Абрамовны. Ребятам, приехавшим с Украины, присылали сало и домашние сладости. Получение посылки отмечали всей комнатой, приглашали соседей. На столе появлялись дешевые рислинги. Из немногих сохранившихся фронтовых писем Слуцкого мы знаем имена институтских друзей Бориса и их военные судьбы. В каждом письме в институт, «старой бандерше тете Рае», к которой стекались все сведения, Борис спрашивал адреса, узнавал, живы ли, где воюют? (В доме, где размещалось общежитие МЮИ, в Козицком переулке, до революции был публичный дом. Привратницу общежития студенты в шутку между собой прозвали «старой бандершей».) Судьба большинства сложилась трагично. Равикович и Фрейлих пропали на войне, из известной пары самых информированных студентов — Айзенштадта и Горбаткина (за ними закрепилась кличка «Айзенштадт пресс энд Горбаткин поц») вернулся с войны только Айзенштадт. Зейда Фрейдин, самый близкий Борису из соседей по общежитию, вырвался из окружения летом 1941 года и сполна хлебнул горя от своих — был осужден и только в середине пятидесятых годов вернулся из мест «не столь отдаленных».
