Джованни Джерманетто - Записки цирюльника
— И ты за все это исповедовался? В благодарность господу богу?
— Черт побери, я исповедовался потому, что мне надоедали и потом с теми, кто исповедовался, обращаются лучше.
В палате забегали санитары, послышались стоны: на носилках внесли раненого. Его положили рядом со мною, на койку номер девяносто семь. Это был молодой еще парень, одетый в рабочий костюм.
— Безнадежен, — сказал мне один из санитаров. — Раздавлен трамваем. Часика два подышит, не больше…
Едва изувеченного положили на койку, как появилась монахиня:
— Хотите исповедаться, брат мой?
— Сукин сын бог и его мамаша! Дайте мне умереть спокойно! — прохрипел раздавленный.
Пришел врач, сделал впрыскивание и ушел. Ушли остальные.
Когда у несчастного началась агония и он уже и ругаться перестал, явился поп и совершил над умирающим все свои обряды. Позже пришла семья покойного. Утешая их, монахиня говорила:
— Он умер, как святой!
Через день меня оперировали; дело обошлось благополучно.
Сестра Роза, монахиня нашей палаты, пропела мне:
— Я молилась за вас, и бог вам помог…
— Ну и бог же у вас, если помогает безбожникам! — не выдержал я.
Сестра оскорбленно удалилась.
Я вернулся домой в значительно лучшем состоянии.
Глава VIII
Война 1911 года
В Фоссано я не мог долго залеживаться. Дела было по горло, а народу стало меньше: агитационная работа, забастовки и связанные с этим аресты уменьшили наши ряды и активность нашей Палаты труда — явление, впрочем, обычное в Италии. Надо было пополнить ряды, надо было реорганизовать нашу Палату из местной в областную.
Провинция Кунео — область по преимуществу земледельческая, в которой земля раздроблена на мелкие владения, настолько мелкие, что в некоторых деревнях, поближе к горам, есть участки, урожая с которых хватает земледельцу только на полгода. В нагорной части имеется много виноградников, но и эти участки очень раздроблены. Так как здесь растут тутовые деревья, то распространено шелководство. Много мелких торговцев и ремесленников. Промышленность развита мало: есть металлические и химические заводы, кожевенное и гончарное производство. Условия работы тяжелые, организация слаба. Даже непосредственно после войны у нас на всю провинцию было не более двенадцати тысяч организованных.
Объединить местные профсоюзы было необходимо не только потому, что этого требовал центр, но и потому, что многие фирмы имели свои предприятия в разных городах провинции. Нужно было провести ряд предварительных совещаний перед областной конференцией. Для этого я был принужден оставлять парикмахерскую даже в самый горячий день — воскресенье. Это било хозяина по карману. Он выносил все: бури диспутов, которые я вызывал в его мирном заведении, мои «объяснения» в полиции, натиск благонадежных граждан, требовавших моего увольнения, но не мог выдержать денежных потерь. Он делал мне замечания и был явно недоволен мною. Но что оставалось мне делать? Не прекращать же организационной работы из-за него. Я нашел выход. Вместе с другим парикмахером, проработавшим десять лет в Париже, мы решили работать самостоятельно. Когда я сообщил об этом решении хозяину, того чуть удар не хватил.
В сущности, он любил меня, несмотря на мои частые отлучки.
— Вы с ума сошли! Кто пойдет к вам бриться? В наших краях социалистам нет ходу. Видели Ганья? Ему пришлось эмигрировать в Америку, другие сидят без работы. А Фузери (это был фабрикант лимонада и творец «ортогеликоптера», который так и не полетел) не может даже достроить свою машину. Если вы откроете парикмахерскую, ее будут бойкотировать. А ваш компаньон… — Он о нем отозвался плохо.
Но мы все же начали самостоятельно работать.
Сначала дело шло плохо: в первую неделю мы заработали по четырнадцати лир; нас действительно бойкотировали «благомыслящие» граждане; однако мало-помалу у нас образовался свой кружок клиентов. Новых лиц было немного: ходили товарищи, сочувствующие; ходил кое-кто из старых посетителей, попы, офицеры. Вероятно, из любопытства.
Немного времени спустя мы уже зарабатывали так, что хватало на жизнь, а свобода дискуссий у нас была неограниченная!
Кроме того, я мог беспрепятственно уезжать в любое время. Мой компаньон не протестовал: двойную нагрузку в такие дни он рассматривал как свою долю участия в пропаганде.
Это был период интенсивнейшей работы. Я вел пропаганду, составлял прокламации и воззвания, сам их развозил и расклеивал (у меня даже ведерко с клеем и кистью прикреплено было к седлу велосипеда!), был журналистом и газетчиком одновременно. По вечерам в Палате труда я писал заявления, составлял просьбы и заполнял формуляры для пострадавших на работе. У нас было устроено бюро медицинско-юридической помощи для того, чтобы вырвать пострадавших из рук адвокатов.
Из-за этих моих занятий я снова попал под суд. Меня обвиняли в «незаконном присвоении звания», однако пришлось оправдать.
Это случилось таким образом.
Как-то явился ко мне в парикмахерскую нищий, здоровеннейший мужчина, почти слепой. Он сообщил мне, что потерял зрение вследствие ранения при взрыве в шахте.
— Разве фирма не выплатила вам возмещения за инвалидность? — спросил я.
— Нет… дали мне сотенку лир.
У него были кое-какие документы. Я обещал переговорить с нашим адвокатом. Он оставил мне свои бумаги и адрес. Выяснилось, что он может получить с фирмы довольно крупную сумму за инвалидность. Директор шахты, получив соответственное уведомление, рассвирепел, вызвал к себе слепого и пожелал узнать, кто вбил ему в голову, что он может получить такие деньги. Нищий, для которого все «письменные» люди были равны, сказал: «Это адвокат из Фоссано…» И сообщил мое имя и адрес.
Я терпеть не могу адвокатов, а тут меня потащили в суд за присвоение этого звания!
Фирма прибегла к помощи своего адвоката, этот написал мне и полиции. Меня вызвали на допрос. Я не отрицал своего участия и вообще той помощи, которую я оказывал пострадавшему. Процесс, как я уже сказал, не удался. Меня оправдали, и буржуазным адвокатам не удалось «нагадить» социалисту.
Итальянская буржуазия снова усердно подготовляла войну в Африке. Правительство Джолитти при помощи миллионов, почерпнутых в «Банко ди Рома»[27], обрабатывало общественное мнение. Особенно старались националисты. Триполитания в их статьях превратилась в обетованную землю, в житницу Италии.
— «Триполи, прекрасная земля любви!..» — слышалось на всех площадях Италии.
Студенты перестали заниматься вопросом о Тренто и Триесте[28] и устраивали демонстрации, требуя завоевания Триполи. «Военная прогулка», — уверяли патриоты. Общественное мнение было достаточно умело обработано. Горе тому, кто осмеливался не верить в триполитанскую пшеницу, бананы, финики и в любовь триполитанцев к Италии! Эти арабы словно только и делали, что поджидали, выстроившись на «африканском золотом пляже», прихода итальянских судов с солдатами…
