Лин фон Паль - Проклятие Лермонтова
Увы, увы, увы! Хоть и выглядел Мишель гораздо младше своего возраста из-за небольшого роста, но метрику не подделаешь, а там ясно указан год, когда он родился. Хорошо хоть, что в сходной ситуации оказались и другие провинциалы. Детей привезли, а требования к познаниям чад оказались завышенными. И хотя Елизавете Алексеевне не хотелось вступать в расходы, ею не предвиденные, любовь к Мишелю и желание пристроить его в хорошее место взяли верх над бережливостью: она стала срочно искать для внука репетиторов, а чтобы тому не было одиноко – сговариваться со знакомыми, поселившимися в Москве по-соседству, – Мещериновыми, у которых было трое сыновей – Владимир, Афанасий и Петр. Об этом – чуть ниже. А сам Мишель еще не понимал, что так кончилось его затянувшееся тарханское детство и началось московское отрочество. Зачисление в пансион его волновало мало. Гораздо больше мыслей и чувств вызвала остановка по дороге в Москву в имении отца, Юрия Петровича.
Кропотово
Связь с умершей матерью. Завещание в 15 лет
Елизавета Алексеевна всеми силами старалась оградить внука от свиданий с отцом. Боясь навредить будущему сына, Юрий Петрович больше не заикался, что отберет его и увезет в родовое гнездо. Но попыток видеться хоть иногда – не прекращал. Сначала бабушка этих визитов боялась, выискивала предлоги, чтобы на время его приездов Мишеньку увезти к соседям или еще дальше, в Пензу, а то и просто прятала в самих Тарханах. Но, поскольку ей подкинули на воспитание Мишу Пожогина, утаивать внука стало сложнее. И, вероятно, между враждующими сторонами был выработан компромисс. Отец заезжал в Тарханы несколько раз в год, но тут же и уезжал. Тарханы были к нему негостеприимны. Очень редко ему удавалось договориться и взять мальчика к себе в Кропотово. Биографы тут друг другу противоречат: одни пишут, что вообще Мишель не бывал в имении Лермонтовых, другие – что пару раз бывал. Последние рассказывают: когда его приезжали забирать, Мишель жался к отцу и горько плакал. Пишут и другое: что он плакал, когда его отнимали от отцовской груди в Тарханах. Зная неуступчивый характер Елизаветы Алексеевны, в этом можно не сомневаться: плакал.
Впрочем, как все маленькие дети, он скоро о разлуке забывал. Во время долгой болезни Мишеля Арсеньева своего зятя в Тарханы не пускала. Объяснить это можно было хотя бы врачебными запретами. Потом ребенка увезли лечиться на Кавказ, потом начались «тарханские классы». Так что сына Юрий Петрович не видел несколько лет. А сын неожиданно получил невидимую связь с умершей матерью: подружился с «тетенькой» Марией Акимовной, которая Марию Михайловну знала и любила и, вероятно, рассказывала о ней. Мишель страдал, что совсем не помнит ее лица. Бабушка хорошо потрудилась над преобразованием Тархан: портретов матери в новом доме не осталось. Как и ее вещей. Все было роздано или сожжено. Зная, как Арсеньева поступила потом с вещами самого Михаила Юрьевича, можно сказать уверенно: она подчистила всё. Имелась только могила. Но что – могила?! Так что разговоры с Марией Акимовной дали пищу чувствам и размышлениям мальчика: какой она была? что любила? любила ли отца? Естественнее всего было спросить об этом у него самого. Но Мишель знал, что бабушка – отца не выносит. Не думаю, что погрешу против истины: Арсеньева просто не могла не жаловаться любимому внуку на его нехорошего папашу. И это вдалбливалось с раннего возраста. Но не вдолбилось. Характер у мальчика был упрямый. Отца он любил. Несмотря ни на что. Или – вопреки всему.
В Москву ехали через Васильевское, где жили Арсеньевы. Кропотово лежало по дороге. Так что в том 1827 году Мишель провел некоторое время в гостях у отца. Петр Вырыпаев описывал село отца так: «К дому вела широкая аллея серебристых тополей. Аллея разделяла сад на две половины, в одной был старый сад, а в другой, на южной стороне, молодой. Недалеко от дома, в западной стороне от него, на границе с полем, были расположены обычные хозяйственные постройки: кухня, ткацкая, конюшня, каретный сарай и два амбара, сделанные из дубового леса. Погреб, ледник и скотный сарай сложены из дикого камня, добываемого и поныне недалеко от усадьбы. Крыши у всех помещений были соломенные. На выгоне располагалось гумно. Там скирдовали снопы, молотили. Рядом с гумном – два плетневых овина, обмазанных глиной. Это нехитрое сооружение было тогда необходимо и в крестьянском, и в помещичьем быту. Как все усадьбы, кропотовское имение окружала канава, обсаженная акациями и березовыми деревьями».
Кропотово было куда беднее бабушкиных Тархан. Если Арсеньева получала в год около 20 000 рублей дохода, то Лермонтовы – только 300. Но в этом имении, в отличие от Тархан, память об умерших не уничтожалась. И сюда Юрий Петрович привез после смерти жены ее портрет. Теперь Мишель мог увидеть и запомнить ее лицо, хотя бы написанное на холсте. Кроме портрета отец хранил и один из альбомов жены, в него она записывала стихи – некоторые писала сама, другими ей отвечал Юрий Петрович. Еще, как писал Вырыпаев, в этом альбоме был: «акварельный рисунок: два дерева, разделенные ручьем. На рисунке чернилами рукой Марии Михайловны надпись по-французски:
Склонности объединяют нас,
Судьба разъединяет.
И, как ответ на это двустишие, карандашом написано другой рукой:
Ручей два древа разделяет,
Но ветви их, сплетясь, растут.
Это Мишеля тоже не могло не тронуть. Кажется, за недолгое пребывание в Кропотово отец и сын сблизились. Сблизились больше, чем того желала Елизавета Алексеевна. Но у нее была надежда, что с началом занятий в пансионе у ее внука не останется времени для досужих размышлений. Могла ли она даже предположить, что помнить об этом приезде в дом отца Мишель будет всегда?
Не только встреча с отцом была тому причиной. В Кропотово Мишель влюбился в одну из своих кузин. И даже два года спустя лелеял ее образ и посвятил ей длинное стихотворение под названием «К гению», где есть описание свидания на балконе деревенского дома и упоминание яблони, тирса, и золотой лиры, и вдохновения, рифмующегося с упоением. Эту яблоню он не отпускал из своей памяти, и стихи ей посвящал, и даже написал пятнадцати лет от роду завещание: «Схороните меня под этим сухим деревом, чтобы два образа смерти предстояли глазам вашим; я любил под ним и слышал волшебное слово: „люблю“, которое потрясло судорожным движением каждую жилу моего сердца; в то время это дерево, еще цветущее, при свежем ветре покачало головою и шепотом молвило: „безумец, что ты делаешь?“ Время постигло мрачного свидетеля радостей человеческих прежде меня. Я не плакал, ибо слезы есть принадлежность тех, у которых есть надежды; но тогда же взял бумагу и сделал следующее завещание: „Похороните мои кости под этой сухою яблоней; положите камень; и – пускай на нем ничего не будет написано, если одного имени моего не довольно будет доставить ему бессмертие!“».
