Женевьева Шастенэ - Лукреция Борджа
Эти познания нисколько не мешали религиозному воспитанию. Кардинал Борджа особенно чтил Богородицу, он без конца советовал в письмах к своим детям быть набожными. По его настоянию вновь стали звонить в колокола перед молитвой Богородице, что до этого перестали делать. Кроме того, из святых он более всего отличал Екатерину Александрийскую, а еще Екатерину Сиенскую, «эту бедную скромную женщину, которая сто лет назад вернула из Авиньона в Рим боязливого Григория Одиннадцатого».
Адриана, также отвечавшая за воспитание Лукреции, но равнодушная к вере, отправила ее в монастырь Сан-Систо, где девушка стала, по выражению Блаза де Бюри, «образцом веры и добродетели». Однако в ту пору христианство несло на себе заметный отпечаток античной культуры. Пий II, оставаясь приверженцем экуменизма, писал: «Христианство представляет собой не что иное, как новое и более полное прочтение древних». А вот кардинал Паллавичини заявлял прямо: «Без Аристотеля в христианской вере было бы множество пробелов», добавляя: «Кроме того, у нас есть Ветхий и Новый Завет».
Поэтому Лукреция, воспитанная на античных классиках, находила вполне закономерным, что священники украшали свои проповеди стихами из Гомера или Горация, что они сравнивали Непорочную Деву Марию с античной богиней, Христа с Юпитером, а Елисейские Поля с Раем. Художники также существовали в этом смешении идей. В храмах можно было видеть рядом с пасхальными свечами изображения Зевса, поражающего молнией морских чудовищ, а рядом — «Поклонение Волхвов», на дверях Ватикана — бога Марса и римскую волчицу с Ромулом и Ремом, творение Антонио Аверлино, который называл себя Филаретом — «другом добродетели». Вергилий был объявлен предтечей христианской веры, и поговаривали даже о канонизации Аристотеля и Платона. В начале одного произведения Овидия его переводчик писал: «Здесь начинается книга Овидия, в которой он взывает о помощи к Святой Троице». «Искусство любви» все того же Овидия превратилось в «Искусство соблазна в честь Пречистой Девы Марии».
Лишь немногочисленные монастыри, среди которых был и Сан-Систо, одно из любимых мест Лукреции, позволяли отправлять религиозный культ в тишине, тогда как в большинстве церквей на мессе было шумно, как на ярмарке. «Кажется, что слышишь гогот стада гусей, — сообщает Бернардино Сиенский. — Одна кричит: «Джованна!» Другая: «Катарина!» Третья: «Франческа!» Соберитесь с мыслями, если сможете».
Новость о взятии Гранады достигла Рима 31 января 1492 года. Последний бастион мусульманской веры в Европе достался Изабелле Кастильской и королю Фердинанду. Для Лукреции, испанки по рождению, равно как и для ее братьев, победа, одержанная их родиной, цитаделью христианства, была воспринята почти как триумф их отца. Кардинал Родриго, оказавшийся на авансцене Вечного города, тотчас устроил необычайно помпезные торжества в честь столь блестящего успеха в борьбе с исламом.
Вечером в празднично освещенном городе, под звон колоколов, под проливным дождем верующие, каждый со свечой в руке, проследовали за вице-канцлером до испанской церкви на площади Навоне. На следующий день под руководством посланников, прибывших из Испании, на этой площади начали строить деревянную башню, изображавшую Гранаду, для представления, посвященного падению последнего эмирата Андалузии.
Лукреция в окружении своей семьи находилась на почетной трибуне и наблюдала зрелище: изображения испанских монархов были обрамлены триумфальной аркой, а у ее подножия лежал король мавров, засыпанный грудой трофеев.
На следующий день, 5 февраля, кардинал Борджа потешил римлян боем быков на арене, сооруженной на площади Тестаччо, одном из самых высоких мест в городе, предназначенных для народных увеселений. Лукреция присутствовала вместе с родными на этой корриде, где пять мощных быков, выращенных в болотистой местности, были выпущены на надежно огороженную арену и должны были умереть.
Когда прошла всеобщая эйфория, обнаружилась обратная сторона медали: массовое бегство евреев. Рассказы жертв гонений глубоко запали тогда в душу юной Лукреции, она вспомнит об этой трагедии впоследствии, и тогда, уже будучи герцогиней Феррарской, даст приют на своих землях преследуемым сефардам и маранам. Ведь 31 марта Фердинанд Арагонский и Изабелла Кастильская (Католическая) вынудили сынов Израиля либо принять католическую веру, либо покинуть страну без права вывезти свое золото или серебро. Лишь немногие иудеи отреклись от веры, а около 300 тысяч человек отправились в изгнание, практически ничего при себе не имея. Говорят, что в те дни еврейские семьи меняли дом на осла, а виноградник — на одно платье. Многие из них не добрались до Италии. «Во время плавания, — рассказывает Иосиф Хакоген, — на них нападали моряки, срывали с них одежду и, обесчестив у них на глазах их женщин, отвозили в Африку, в сухой и безлюдный край. Дети их тщетно просили хлеба. Некоторые сами рыли себе могилы и кричали горам: "Засыпьте нас!"»4
Те, кто добрался до порта Генуи, были встречены столь плохо, что попросили разрешения переехать в Рим, однако их римские единоверцы, опасаясь конкуренции, попросили кардинала Борджа изгнать их, предлагая ему за это тысячу дукатов. Возмутившись, Родриго прогнал просителей и разрешил беглецам свободно расселяться в городе. С тех пор о здоровье его семьи заботились три еврейских врача: Бонет де Латес, родом из Прованса, Андреа Вивес и Гаспаре Торелла. Однако изгнанники все продолжали прибывать. Они устроились в окрестностях гробницы Цецилия Метелла и даже занесли туда нечто вроде чумы, однако ничто не могло изменить мнение вице-канцлера. Более того, в храмах Рима каждую пятницу по его просьбе читались молитвы и за евреев, и за христиан. Такие ценности, как терпимость и гуманность, всегда были у него в чести.
В то время как кардинал Борджа защищал избранный народ, папа Иннокентий VIII снискал милость Баязета. Желая заручиться благорасположением римского первосвященника, стража и защитника его брата принца Джемы, султан объявил, что передаст лапе через чрезвычайного посла Святое копье, которым римский солдат Лонгин проткнул бок распятому Христу и которое хранилось в Константинополе после того, как город был захвачен Мехмедом П. Свидетели преклонного возраста еще помнили, что до 1453 года этому копью поклонялись и чтили его. Так что были все основания полагать, что именно его Баязет хотел передать Ватикану. Исходя из этого, Иннокентий VIII решил принять этот дар с наибольшей торжественностью, тем более что римляне вновь возжелали обладать этим полузабытым сокровищем, как то случилось с Аполлоном Бельведерским или их юной соотечественницей в ее саркофаге.
