Петр Вершигора - Рейд на Сан и Вислу
— Да в том–то и дело, что неофициально. Но от этого нам не легче. У него особая манера говорить: сказано будто в шутку, а слух пошел.
— Ох, слухи, слухи… Сколько от них бед на войне!
Посоветовавшись, решили: не будем особенно задерживать у себя стариков, многим из них действительно надо отдохнуть, а вот в отношении молодежи займем твердую линию, чтобы люди поняли — война для них еще не окончена.
— Вот так–то, — вздохнул Вася, — пришлют одного лопуха в трусах с лампасами, заварит он кашу, а мы расхлебывай… Эх, был бы комиссар…
— Ну, ладно, ладно, хватит об этом, — сказал я Войцеховичу. — Надо партийное бюро собрать. Поговорить с коммунистами.
После этой беседы начштаба погрузился в свои обычные хлопоты: писал приказы, отдавал устные распоряжения. А я занялся, так сказать, психологией: в делах и беседах с людьми проверял — прав ли Войцехович насчет Соколенко–Мартынчука? С каждым надо было потолковать, перекинуться словечком. И в этих то мимолетных, то затяжных встречах с партизанами восстанавливался тот необходимый душевный контакт, который был прерван нашей вынужденной разлукой.
Отряды длительное время стояли на одном месте — состояние, непривычное для рейдовиков. И это наложило свою печать, может быть для них самих и незаметную, а на свежий взгляд очень примечательную. В рейде все и ежеминутно — начеку, люди подтянуты, всегда готовы с ходу, не мешкая, вступить в бой. Там жизнь идет в каком–то повышенном темпе и напряженном ритме. Каждый приучается ценить время и бойко оправляться с пространством. Даже и на кратковременных стоянках находишься как бы в стремительном движении… А здесь я замечаю медлительность, неторопливость, благодушное спокойствие. Бойцы ходят по улицам как–то вразвалку. Командиры не торопясь выслушивают указания и также не спеша удаляются не то выполнять их, не то за тем, чтобы отложить все в долгий ящик.
Вечером я с тревогой поделился своими наблюдениями с начальником штаба:
— В этом что, тоже уполномоченный виноват?
Войцехович решил, видимо, успокоить меня:
— Ничего, один — два марша, и все разберутся по своим местам. Втянутся. Верховой конь быстро шустреет, как почувствует седло…
Это утешение было, конечно, слабым. Гораздо больше меня радовало другое: несмотря на медлительность, люди — необычайно веселы. В шутках, прибаутках, побасенках я узнавал истинную душу нашего ковпаковского соединения. Партизанский юмор хлестал вовсю. Значит, последствия карпатской драмы стали изживаться. Даже самое тяжелое из того, что случилось всего два — три месяца назад, пройдя сквозь призму времени, уже оборачивалось своей веселой стороной. А если ни с какой стороны ничего веселого не было, то люди придумывали его.
Вот один из ветеранов рассказывает, как он во главе отделения, в котором половина была раненых, выходил из Карпат:
— Решил я доставить хлопцев на сабуровский аэродром в Дубровичах. Идем по лесной дороге. За рекою Уборть начались знакомые места. Ну, думаю, теперь уже наша коренная партизанская земля. С конца сорок второго года мы тут как дома… Навстречу — повозка, парой запряжена. На всякий случай шарахнулись в лес. «Стой! Кто такие?» — «А вы кто?» — «Хиба не бачишь? Партизаны… А вы?» — «А тебе шо, повылазило?!» Откашлялся я и голосом погрознее пытаю: «Откуда путь держите? Отвечайте без утайки!» — «Из Карпат путь держим, браток…» — «Тю–у–у… та хиба ж Карпаты там? Где же ты задом наперед научился ходить?» — «Та там же, где и ты. В Черном лесе пятками наперед разве ж мало дорог и болот переходили… чтобы эсэсовцам голову замутить, следы запутать?!» Тут уж сомнения не осталось: наши хлопцы, из третьего батальона. Это их Матющенко все каблуками наперед водил…
Рассказчика неожиданно перебили:
— Эге, Мыкояа. Здорово! Цэ не ты, случаем, коров в эсэсовские сапоги обувал? Те самые, с подковками и горными шипами на подошвах? Даже сами гуцулы не смогли разобрать, куды коровы пошли, куды — генерал Кригер…
А в другом месте слышится:
— Ты откуда, связной?
— С линии Бакрадзе… В штаб донесение везу.
«Что это еще за такая линия Бакрадзе? — подумал я. — Второй раз слышу…»
Подзываю связного, расспрашиваю. Тот подробно рассказывает:
— Выдвинул штаб после Олевской операции девятую нашу роту во главе с Бакрадзе и с приданными ей саперами и подрывниками под самый Олевск. Приказ: держаться твердо, назад ни шагу. Оборудовали мы поначалу блиндажики. Жиденькие, только для виду и запаху, как шалаши пастушеские. Лишь бы от дождя хорониться… Ну и пасем фрицев на той железке. А потом видим — время идет. Стали дзоты–бункера строить. На фрицевский манер… Подбросили нам еще подкрепления. Ну, а раз так, решили мы перекрыть все дороги и лесные тропы. Теперь к нам не то что полицай, а и заяц не проскочит… Лесу кругом сколько хошь. В три — четыре наката прикрылись, связь наладили. И получилась у нас целая линия партизанских укреплений… фронтом на юг. Стали мы ей название подбирать. Кто говорит: хай будет линия Мажино. Другие Зигфридой ее называть хотели. Третьи Маннергейма вспомнили. А хлопцы, которые на той линии засели, обижаются: «Станем мы зигфридами да маннергеймами себя пачкать. Линия Бакрадзе — и точка».
На следующий день я посмотрел эту самую линию. Проехал ее из конца в конец верхом вместе с Бакрадзе. Довольный командир роты докладывал:
— По нашему примеру местные партизаны и на западе, и на юге подтянулись к железной дороге. На моих флангах сели. Теперь только узкая, в несколько сот метров, полоса железной дороги находится в руках у фашистов. Одни блокпосты да станции, укрепленные со всех сторон. Вышки, башни, дзоты, бронеколпаки, чего только там не понастроено! Стараются… Неважно себя чувствуют оккупанты в новом, сорок четвертом году…
Слушая Бакрадзе, вспомнил я прошлую весну. Где–то под Житомиром, в небольшом рабочем поселке Кодре, мы стояли под навесом возле каменного дома, крытого дранкой. За стрехой прилепилось несколько ласточкиных гнезд. Но вместо ласточек в эти гнезда забрались нахальные воробьи. Некоторые из них прямо перед нами пикировали на землю, между партизанскими повозками, где много было свежего конского навоза. Деловито митингуя, воробьи шныряли взад–вперед. Мы с Рудневым и Базымой засмотрелись на них.
Вдруг откуда–то с высоты, рассекая крыльями воздух, спустилась стайка ласточек. От стаи отделились несколько разведчиков. Юркнув под крышу, они встревоженно взмыли обратно: обнаружили непрошеных гостей.
— Ишь, как воробьи оборону держат, — подтолкнул меня локтем Базыма.
И скоро впрямь на наших глазах разгорелось яростное сражение. На каждое занятое воробьями гнездо нападают по пять, по шесть, а то и по десять ласточек. Они цепляются крохотными красноватыми лапками, быстро трепыхают своими острыми крыльями, клюют воробьев и вышвыривают их вон. Как ошпаренный вылетает непрошеный гость из чужого гнезда.
