Петр Вершигора - Рейд на Сан и Вислу
«Вот и еще раз пересек я линию фронта. В который раз?!» Где–то именно здесь проходит та незримая, условная линия, которую на картах штабов обозначают пунктиром или отдельными полукружиями… Но куда нам с Сашкой Коженковым до штабных тонкостей? С нашей, партизанской, точки зрения, в этом месте находятся ворота — «фронтовые ворота», сквозь которые могут пройти десятки партизанских отрядов. А может быть, и дивизий.
Рядом с Сашкой Коженковым сидит «белый доктор», который уже изрядно надоел мне своей сверхусиленной медицинской заботой. После очередного приема порошка укутываюсь с головой в огромный тулуп и, примостившись рядом с кулем овса, делаю вид, что уснул. Потом, приоткрыв глаза, смотрю, как вверху торжественно проплывают верхушки сосен и елей…
Морозец прихватил болотистую полесскую землю. Дороги затвердели.
— Скоро на санки перейдем, — говорит про себя Коженков.
Никто не отзывается, и ординарец, причмокивая, пускает лошадей рысью. Стучат по кочкам колеса тачанки. В воздухе редко–редко пролетают белые мухи.
Когда–нибудь, если останусь жив, будет больше всего вспоминаться первый «переход» линии фронта. В ночь на 13 июля 1942 года на самолете «У–2» поднялись мы с Елецкого аэродрома. Мне вместе с радисткой предстояло выброситься на парашютах к брянским партизанам. Конечно, и сейчас кое–кому из моих друзей, даже бывалых партизан, этот перелет кажется подвигом. Но я–то хорошо знаю, что никакого там подвига не было. Просто везли, как кота в мешке. Если кто–нибудь и отличился в ту памятную ночь, так это летчик. Фамилия его была, кажется, Кузнецов. Он умудрился так перелететь линию фронта, что линии–то этой мы и не заметили. Помню, уже минуло более двух часов нашего пребывания в воздухе, когда я спросил летчика:
— Ну как, скоро?
— Что скоро?
— Линия фронта.
Тот повернулся ко мне, и насмешливая, торжествующая улыбка на миг мелькнула в зеленоватой мгле фосфоресцирующих приборов:
— Поздновато, друг, вспомнил. Мы уже давно — над оккупированной территорией. Прошли больше двухсот километров…
Так мы и не заметили той первой линии фронта, которая представлялась нам такой страшной. А на самом деле, как убедился я позже, ее можно легко и перейти пешком, и переехать верхом или на тачанке. И даже на волах! Мы отнюдь не являемся исключением. Под Витебском ее пересекали конные партизаны из отряда Флегонтова, под Ленинградом — обоз патриотов, доставивший на санях в осажденный город сотни центнеров замороженного мяса, масла и муки, в Брянских лесах — лыжники полковника Медведева. А карело–финские партизаны выработали свою особую тактику: они периодически проникали в тыл врага и каждый раз после ударов накоротке возвращались обратно к своим войскам.
Лично мне довелось пересечь линию фронта уже девятый раз. До сих пор делал это только по воздуху… Из Брянских лесов летал в штаб Брянского фронта, к Рокоссовскому, и таким же способом возвращался обратно, поднявшись где–то возле Красивой Мечи. Садился на партизанский аэродром под Салтановкой. Знаю партизанские аэродромы под Смелижем, на льду белорусского Князь–озера, на колхозном выгоне под Чернобылем, возле деревень Толстый Лес и Тонкий Лес. Да и отсюда, из Полесья, доставлялся на Большую землю — к Москве, Харькову, Курску знаменитыми летчиками Феофаном Радугиным и Тараном… А вот на волах перехожу линию фронта впервые…
Что же это за химера такая — линия фронта? Конечно, все мы, пересекавшие ее в тот новогодний день, — и пушкари, и обозники, и командиры, — понимали, что на север от нас фронт ощетинился железом и ощерился траншеями до самого Ленинграда, а южнее — под Житомиром — только что отгремело ожесточенное танковое сражение. Но здесь — «фронтовые ворота», и этим сказано все. Да и там — на север и на юг от нас — есть такие бреши и глухие места, через которые можно незаметно для врага переходить фронт среди бела дня: перевозить пушки, обозы, проводить батальоны мобилизованных… Однако практика — одно, а отражение ее в штабных схемах — другое. Да и над нами тяготел застарелый жупел позиционной войны: обычный марш, движение обоза по лесистой дороге многие были склонны рассматривать как дело, из ряда вон выходящее.
А знают ли о таких «фронтовых воротах» наши ученые мужи? Ватутин, во всяком случае, знал. Вскоре он мастерски использовал их для крупной фронтовой операции. Хорошо знал эти «ворота» и понимал их значение и Никита Сергеевич Хрущев, непосредственно руководивший действиями сотен партизанских отрядов.
…Отвлеченные размышления о тактике и оперативном искусстве вскоре сменились вполне конкретными делами и впечатлениями, встречами и мимолетными дорожными беседами. На лесных бивуаках кипела жизнь. Люди несли службу. В глубине леса стлался дым костров — там варили обед, пекли картошку, стирали белье. У землянок читали сводки Совинформбюро, газеты, письма, чистили оружие.
Вот попался на нашем пути целый поселок врытых в землю бункеров. Это — и доты и жилье одновременно.
Мы — в партизанском крае.
7
Ночь на второе января провели в расположении батальона Брайко.
— Петя теперь уже окончательно стал командиром батальона, — говорил, умываясь снегом, Андрей Цымбал. — До сих пор ему что–то не везло.
Действительно так! Только принял Брайко командование батальоном, повоевал недельки две, как с Большой земли из госпиталя возвращается по излечении организатор Кролевецкого отряда, он же и комбат, Кучерявский. Пришлось сдавать батальон и впрягаться снова в штабную лямку. Кучерявский покомандовал, отбыл куда–то «в распоряжение» — батальон принимает Подоляко. Ранило Подоляко — опять комбатом Петя Брайко. Только развоевался как следует, вторично появляется Кучерявский…
Вспоминаю любимца всего нашего соединения Валентина Подоляко. В Карпатском рейде в бою с четвертым полком СС сложил он в селе Рашковцы свою буйную голову. Кучерявский же, раненный, улетел после Карпат в Москву. Теперь Брайко твердо обосновался на положении комбата, хотя фактически он командует этим батальоном с той поры, как мы отошли из Карпат.
Петя Брайко — маленький, стройный, юркий, всегда собранный. Талия туго перетянута офицерским ремнем, слева — кожаная сумка и планшет, справа — кобура с трофейным пистолетом. Язык точный, военный. Вот только голос подводит: тоненький, бабий голосок, никакой солидности. Да и характер… Но об этом потом.
В обычном товарищеском обиходе первое, что обращает на себя внимание, — это Петин смешок, ехидный и быстрый какой–то, будто горох рассыпали. Вот и на этот раз за ужином он говорит:
