Федор Шаляпин - Маска и душа
Что мнѣ прежде всего бросилось въ глаза на первыхъ же порахъ моего вступленiя въ Марiинскiй театръ, это то, что управителями труппы являются вовсе не наиболѣе талантливые артисты, какъ я себѣ наивно это представлялъ а какiе то странные люди съ бородами и безъ бородъ, въ вицъ-мундирахъ съ золотыми пуговицами и съ синими бархатными воротниками. Чиновники. А тѣ боги, въ среду которыхъ я благоговѣйно и съ чувствомъ счастья вступалъ, были въ своемъ большинствѣ людьми, которые пѣли на всѣ голоса одно и то же слово: «слушаюсь!» Я долго не могъ сообразить, въ чѣмъ тутъ дѣло. Я не зналъ, какъ мнѣ быть. Почувствовать ли обиду или согласиться съ положенiемъ вещей, войти въ кругъ и быть, какъ всѣ. Можетъ быть, думалъ я, этотъ порядокъ какъ разъ и необходимъ для того, чтобы открывшiйся мнѣ рай могъ существовать. Актеры — люди, служащiе по контракту: надо же, чтобы они слушались своихъ хозяевъ. А хозяева то ужъ, навѣрное, заботятся о правильномъ уходѣ за древомъ познанiя и древомъ жизни нашего рая. Но одинъ странный случай скоро далъ мнѣ понять, что чиновные хозяева представляютъ въ театрѣ исключительно принципъ власти, которому подчиняютъ всѣ другiя соображенiя, въ томъ числѣ и художественныя.
Въ театрѣ разучивали новую оперу Н.А.Римскаго-Корсакова «Ночь подъ Рождество» — по Гоголю. Мнѣ была въ этой оперѣ поручена маленькая роль Панаса. Тутъ я въ первый разъ встретился съ Римскимъ-Корсаковымъ. Этотъ музыкальный волшебникъ произвелъ на меня впечатлѣнiе очень скромнаго и застѣнчиваго человѣка. Онъ имѣлъ старомодный видъ. Темная борода росла, какъ хотѣла, прикрывая небрежный черный галстучекъ. Онъ былъ одѣтъ въ черный сюртукъ стариннаго покроя, и карманы брюкъ были по старинному расположены горизонтально.
На носу онъ носилъ двѣ пары очковъ — одну надъ другой. Глубокая складка между бровей казалась скорбной. Былъ онъ чрезвычайно молчаливъ. Приходилъ, какъ мы всѣ, въ партеръ и то садился ближе къ дирижеру Направнику, то отходилъ въ сторонку и садился на скамеечку, молча и внимательно наблюдая за репетицiей.
Почти на каждой репетицiи Направникъ обращался къ композитору съ какимъ нибудь замѣчанiемъ и говорилъ:
— Я думаю, Николай Андреевичъ, что этотъ актъ имѣетъ много длиннотъ, и я вамъ рекомендую его сократить.
Смущенный Римскiй-Корсаковъ вставалъ, озабоченно подходилъ къ дирижерскому пюпитру и дребезжащимъ баскомъ въ носъ виновато говорилъ:
— По совѣсти говоря, не нахожу въ этомъ актѣ длиннотъ.
И робко пояснялъ:
— Конструкция всей пьесы требуетъ, чтобы именно тутъ было выражено музыкально то, что служить основанiемъ дальнѣйшаго дѣйствiя…
Методическiй холодный голосъ Направника отвѣчалъ ему съ педантическимъ чешскимъ акцентомъ:
— Можетъ быть, вы и правы, но это ваша личная любовь къ собственному произведенiю. Но нужно же думать и о публикѣ. Изъ моего длиннаго опыта я замѣчаю, что тщательная разработка композиторами ихъ произведенiй затягиваетъ спектакль и утомляетъ публику.
Я это говорю потому, что имѣю къ вамъ настоящую симпатiю. Надо сократить.
Все это, можетъ быть, и такъ, но послѣднимъ и рѣшающимъ аргументомъ въ этихъ спорахъ неизмѣнно являлась ссылка на то, что:
— Директоръ Всеволожскiй рѣшительно возстаетъ противъ длиннотъ русскихъ композиторовъ.
И туть я уже понималъ, что какъ бы ни симпатизировалъ Направникъ Римскому-Корсакову съ одной стороны, какъ бы ни былъ художественно правъ композиторъ, съ другой, — рѣшаетъ вопросъ не симпатия и не авторитетъ генiя, а личный вкусъ Директора — самаго большого изъ чиновниковъ, который не выноситъ «длиннотъ русскихъ композиторовъ».
Но не только русскихъ «длиннотъ» не выносилъ И.А.Всеволожскiй — онъ не выносилъ русской музыки вообще. Объ этомъ я узналъ изъ самаго авторитетнаго источника, когда въ первый разъ на Марiинской сценѣ игралъ роль Сусанина въ «Жизни за Царя». Костюмъ этого крѣпкаго сѣвернаго русскаго мужика, принесенный мнѣ завѣдующимъ гардеробомъ, представлялъ собою нѣчто похожее ни sortie de bal. Вмѣсто лаптей принесли красные сафьянные сапоги.
Когда я сказалъ гардеробщику:
— Не полагалось бы, батюшка мой, Сусанина играть въ такомъ костюмѣ; это, вѣдь, неправда, — завѣдуюшдй гардеробомъ посмотрѣлъ на меня, какъ на человѣка, упавшаго съ луны, и заявилъ:
— Нашъ директоръ терпѣть не можетъ всѣ эти русскiя представленiя. О лаптяхъ и не помышляйте. Нашъ директоръ говоритъ, что когда представляютъ русскую оперу, то на сценѣ отвратительно пахнетъ щами и гречневой кашей. Какъ только начинаютъ играть русскую увѣртюру, самый воздухъ въ театрѣ пропитывается перегаромъ водки…
Щи, гречневая каша и перегаръ водки — ничего, кромѣ этого, бюрократическая рутина не чувствовала въ той новой русской музыкѣ, которой суждено было вскорѣ завоевать весь мiръ. Рутина эта, прежде всего, мѣшала обновленiю репертуара, торжеству тѣхъ замѣчательныхъ русскихъ композиторовъ, съ творенiями которыхъ тайной связью была связана, повидимому, вся моя художественная судьба и артистическая будущность. Хотя я еще не былъ твердъ въ моихъ взглядахъ на искусство, и раздвоенiе между La donna e mobile и Мусоргскимъ еще давало мнѣ себя чувствовать — инстинктъ все же опредѣленно толкалъ меня въ сторону Мусоргскаго. И къ большому моему смущенiю замѣчалъ я, что и столицы относятся къ этому композитору не лучше Тифлиса. Очень хорошо помню, какъ однажды, за ужиномъ послѣ концерта, на которомъ я пѣлъ музыкальную сатиру Мусоргскаго «Раешникъ», одинъ очень видный музыкантъ, профессоръ московской консерваторiи, сказалъ мнѣ не безъ язвительности:
— Скажите мнѣ, Шаляпинъ, отчего это вамъ нравится пѣть въ концертахъ какiе то третьестепенные фельетоны изъ «Московскаго Листка?»
Этого же мнѣнiя держались и влиятельные музыкальные критики. Мнѣ вспоминались совѣты: «опирайте на грудь», «держите голосъ въ маскѣ», «не дѣлайте ключичного дыханiя», и я думалъ — такъ неужели же въ этомъ вся суть искусства?
13Бюрократическая рутина сказалась и на моей личной судьбѣ въ театра. Возлагая на меня надежды, Дирекцiя добросовестно желала дать мнѣ возможность показать себя. Но при этомъ совершенно не соображала художественной стороны дѣла. Надо дать Шаляпину отвѣтственную роль. Какую? Большую. Роль, которая по графику значится за номеромъ первымъ. Подходитъ ли она пѣвцу, по силамъ ли она ему, не окажется ли она для него коварнымъ даромъ, объ этомъ, конечно, не думали.
