Федор Шаляпин - Маска и душа
— Митюхъ, а Митюхъ, чаво оремъ?
Митюхъ отвѣчаетъ:
— Вона — почемъ я знаю?
И въ музыкальномъ изображенiи вы ясно и опредѣленно видите физiономiю этихъ двухъ парней. Вы видите: одинъ изъ нихъ резонеръ съ краснымъ носомъ, любящiй выпить и имѣющiй сипловатый голосъ, а въ другомъ вы чувствуете простака.
Усатовъ пѣлъ эти два голоса и затѣмъ говорилъ:
— Обратите вниманiе, какъ музыка можетъ дѣйствовать на ваше воображенiе. Вы видите, какъ краснорѣчиво и характерно можетъ быть молчанiе, пауза.
Къ сожалѣнiю, не всѣ ученики, слушавшiе Усатова, понимали и чувствовали то, о чѣмъ Усатовъ говоритъ. Ни сами авторы, которыхъ намъ представляли въ характерныхъ образцахъ, ни ихъ замѣчательный толкователь не могли двинуть воображенiе тифлисскихъ учениковъ. Я думаю, что классъ оставался равнодушенъ къ показательнымъ лекцiямъ Усатова. Вѣроятно, и я, по молодости летъ и недостатку образованiя, не много усваивалъ тогда изъ того, что съ такимъ горячимъ убѣжденiемъ говорилъ учитель. Но его ученiе западало мнѣ глубоко въ душу. Я, прежде всего, сталъ понимать, что мое увлечете уфимскимъ искусствомъ, какъ и то счастье, которое оно мнѣ давало, были весьма легковѣсны. Я началъ чувствовать, что настоящее искусство вѣщь очень трудная. И я вдругъ сильно прiунылъ:
— Куда же мнѣ съ суконнымъ рыломъ въ калашный рядъ, — думалъ я. — Гдѣ же мнѣ? Чѣмъ это я такой артистъ? И кто сказалъ, что я артистъ? Это все я самъ вы думалъ.
Но въ тоже время я все больше и больше сталъ интересоваться Мусоргскимъ. Что это за странный человѣкъ? То, что игралъ и пѣлъ Усатовъ изъ Мусоргскаго, ударяло меня по душѣ со странной силой. Чувствовалъ я въ этомъ что-то необыкновенно близкое мнѣ, родное. Помимо всякихъ теорiй Усатова, Мусоргскiй билъ мнѣ въ носъ густой настойкой изъ пахучихъ родныхъ травъ. Чувствовалъ я, что вотъ это, дѣствительно, русское. Я это понималъ.
А мои сверстники и соученики — басы, тенора, сопрано — между тѣмъ говорили мнѣ:
— Не слушай. Хорошо, конечно, поетъ нашъ Дмитрiй Андреевичъ Усатовъ, можетъ быть, все это и правда, а все таки La donna e mobile — это какъ разъ для пѣвцов; а Мусоргскiй со своими Варлаамами да Митюхами есть ни что иное, какъ смертельный ядъ для голоса и пѣнiя.
Меня какъ бы разрубили пополамъ, и мнѣ трудно было уяснить себѣ, въ какой половинѣ моего разрубленнаго я больше вѣсу. Сомнѣнiе меня часто мучило до безсонницы.
— La donna e mobile?
или
— Какъ во городѣ во Казани?
Но что то во мнѣ, помимо сознанiя, тянулось къ Мусоргскому. Когда вскорѣ мнѣ удалось поступить въ тифлисскую казенную оперу, прiобрѣсти въ городѣ извѣстную популярность и сдѣлаться желаннымъ участникомъ благотворительныхъ и иныхъ концертовъ, — я все чаще и чаще сталъ исполнять на эстрадѣ вещи Мусоргскаго. Публика ихъ не любила, но, видимо прощала ихъ мнѣ за мой голосъ. Я занялъ въ театрѣ извѣстное положенiе, хотя мнѣ было всего двадцать лѣтъ; я уже пѣлъ Мельника въ «Русалкѣ», Мефистофеля въ «Фаустѣ», Тонiо въ «Паяцахъ» и весь басовый репертуаръ труппы. Уроки Усатова даромъ для меня не прошли. Я смутно стремился къ чему то новому, но къ чему именно, я еще самъ не зналъ. Болѣе того, я еще всецѣло жиль опернымъ шаблономъ и былъ еще очень далекъ отъ роли опернаго «революцiонера». Я еще сильно увлекался бутафорскими эффектами. Мой первый Мефистофель въ Тифлисской оперѣ (1893) еще не брезгалъ фольгой и металъ изъ глазъ огненныя искры.
10Успешный сезонъ въ Тифлисской оперѣ меня весьма окрылилъ. Обо мнѣ заговорили, какъ о пѣвцѣ, подающемъ надежды. Теперь мечта о поѣздкѣ въ столицу прiобрѣтала опредѣленный практическiй смыслъ. Я имѣлъ нѣкоторое основанiе надѣяться, что смогу тамъ устроиться. За сезонъ я успѣлъ скопить небольшую сумму денегъ, достаточную на то, чтобы добраться до Москвы. Въ Москвѣ я съ удовольствiемъ убѣдился, что моя работа въ Тифлисѣ не прошла незамѣченной для театральныхъ профессiоналовъ столицы. Приглашенiе меня извѣстнымъ въ то время антрепренеромъ Лентовскимъ въ его труппу для лѣтняго сезона оперы въ Петербургской «Аркадiи» сулило мнѣ какъ будто удачное начало столичной карьеры. Но эта надежда не оправдалась. И въ художественномъ, и въ матерiальномъ отношенiяхъ антреприза Лентовскаго не дала мнѣ ничего, кромѣ досадныхъ разочарованiй. мнѣ суждено было обратить на себя вниманiе петербургской публики зимой этого же года въ частной оперѣ, прiютившейся въ удивительно неуютномъ, но хорошо посѣщаемомъ публикой Панаевскомъ театрѣ на Адмиралтейской набережной. Въ этомъ оперномъ товариществѣ господствовалъ весь тотъ репертуаръ, который давался для публики мелодически настроенной, а главное, что привлекало — Мейерберъ. Мнѣ выпало пѣть Бертрама въ «Робертѣ-Дьяволѣ». При всемъ моемъ уваженiи къ эффектному и блестящему мастерству Мейербера, не могу, однако, не замѣтить, что персонажи этой его оперы чрезвычайно условны. Матерiала для живого актерскаго творчества они даютъ мало. Тѣмъ не менѣе, именно въ роли Бертрама мнѣ удалось чѣмъ то сильно привлечь къ себѣ публику. Не только молодой голосъ мой ей очень полюбился — цѣнители пѣнiя находили въ немъ какiя то особые, непривычные тембры — но и въ игрѣ моей публикѣ почудилось нѣчто оригинальное, а между тѣмъ я драматизировалъ Бертрама, кажется, шаблонно, хотя этой странной фигурѣ я будто бы придавалъ не совсѣмъ оперную убѣдительность. Въ общѣстве обо мнѣ заговорили, какъ о пѣвцѣ, котораго надо послушать. Это граничило уже съ зарождающейся славой. Признакомъ большого успѣха явилось то, что меня стали приглашать въ кое-какiе свѣтскiе салоны. Мое первое появленiе въ одномъ изъ такихъ салоновъ, кстати сказать, возбудило во мнѣ сомнѣнiе въ подлинной воспитанности такъ называемыхъ людей свѣта.
Фракъ, не на меня сшитый, сидѣлъ на мнѣ, вѣроятно, не совсѣмъ безукоризненно, манеры у меня были застѣнчиво-угловатыя, и за спиной я въ салонѣ слышалъ по своему адресу смѣшки людей, понимавшихъ, очевидно, толкъ въ портновскомъ дѣлѣ и въ хорошихъ манерахъ…
Въ Петербургѣ жилъ тогда замѣчательный. человѣкъ, Тертiй Ивановичъ Филипповъ. Занимая министерскiй постъ Государственная Контролера, онъ свои досуги страстно посвящалъ музыкѣ и хоровому русскому пѣнiю. Его домашнiе вечера въ столицѣ славились — пѣвцы считали честью участвовать въ нихъ. И эта честь, совершенно неожиданно, выпала на мою долю почти въ самомъ началѣ моего петербургскаго сезона, благодаря моимъ друзьямъ бар. Стюартамъ. 4 января 1895 года у Т.И.Филиппова состоялся большой вечеръ. Пѣли на немъ все большiя знаменитости. Игралъ на рояли маленькiй мальчикъ, только что прiѣхавшiй въ столицу. Это былъ Iосифъ Гофманъ, будущая великая знаменитость. Выступала и изумительная сказительница народныхъ русскихъ былинъ крестьянка Федосова. И вотъ между замѣчательнымъ вундеркиндомъ и не менѣе замѣчательной старухой выступилъ и я, юный новичок-пѣвецъ. Я спѣлъ арiю Сусанина изъ «Жизни за Царя». Въ публикѣ присутствовала сестра Глинки, г-жа Л.И.Шестакова, оказавшая мнѣ послѣ моего выступленiя самое лестное вниманiе. Этотъ вечеръ сыгралъ большую роль въ моей судьбѣ. Т.И.Филипповъ имѣлъ большой вѣсъ въ столицѣ не только, какъ сановникъ, но и какъ серьезный цѣнитель пѣнiя. Выступленiе мое въ его домѣ произвело извѣстное впечатлѣнiе, и слухъ о моихъ успѣхахъ проникъ въ Императорскiй театръ. Дирекцiя предложила мнѣ закрытый дебютъ, который скоро состоялся, а 1-го февраля Дирекцiя уже подписала со мной контрактъ. Мои первыя выступленiя назначены были весною. Менѣе чѣмъ черезъ годъ послѣ прiѣзда въ Петербургъ я, такимъ образомъ, достигъ предельной мечты всякаго пѣвца. Я сделался артистомъ Императорскихъ театровъ. Мнѣ былъ 21 годъ.
