Л. Салтыкова - С. Михалков. Самый главный великан
В конце 1945 года я вдруг получил весточку от старшего брата Михаила: «Я здесь…»А весточка-то – из Лефортовской тюрьмы. Сразу стал хлопотать, обратился непосредственно к Берии, хотя это было очень даже небезопасно, тут и для меня самого могли быть непредсказуемые последствия. Ни ордена, ни Сталинские премии, ни авторство Гимна не спасли бы. Но я отчаянно бился за брата, и хотя освободить его не удалось, дали ему в результате не высшую меру и не двадцать пять лет, а только пять. Конечно, я его и в лагере навещал, очень помогал после реабилитации. Но это уж само собой…
Возвращаясь к воспоминаниям о Наташе, снова не могу с благодарностью не думать о ее архивариусной педантичности: она сумела сберечь все-все бумажки нашего с ней времени, все-все письма-весточки.
Разве мог я помнить свои бесчисленные письма, которые ей посылал? А вот она сохранила, уложила в семейный архив, и потом я с радостным волнением читал самого себя:
«Любимая моя Наташа! Очень по тебе скучаю, люблю и тоскую. Иногда невыразимое беспокойство и тоска охватывают меня. Что это? Почему? Нет, это не ревность, это чувство потерять ощущение близости с настоящим, большим человеком, с тобой… Пусть нам иногда трудно, но лучше трудно, чем никак. Вчера шел с Миусской мимо загса, где мы повенчались. Как-то даже растрогался. Хорошо мы тогда поступили. Очень правильно».
А она мне отвечала – совсем в другие годы, совсем по иному поводу, но кажется, – будто именно в ответ на то письмо:
«Мой дорогой Сережа! Сегодня особенно захотелось написать… Утром говорили мы по телефону так бестолково, и все-таки было мне хорошо после этого весь день. Я много думаю о тебе, и хочется, чтобы ты был счастлив, здоров, ухожен, обласкан… Сереженька, хочу радоваться и радоваться без конца, потому что скоро уткнусь тебе в ребра всем лицом… И все это так дорого, так мило, так ценно!»
Перечитываешь такие письма, вспоминаешь, вспоминаешь, вспоминаешь… И каждый раз думаешь: безусловно, Наташа, Наталья Петровна Кончаловская – это был для меня великий дар судьбы.
Евдокия Языкова вспоминает, как однажды Наталья Кончаловская рассказывала второклассникам о моем стихотворении «Бараны». Это была беседа с маленькими читателями о том, почему поэты пишут стихи и какие разные бывают стихи (то есть о стиле разных поэтов), о том, что есть темы, о которых просто невозможно рассказать в прозе, а только в стихах, причем у разных авторов один и тот же случай вызывает разные поэтические ассоциации. Если даже мысль одного подхватит другой и допишет по-своему, то это уже будет совсем другое стихотворение.
– Вот какой случай произошел как-то со мной, – говорила Кончаловская. – Я начала стихотворение:
По крутой тропинке горной
Шел домой барашек черный…
Что случилось дальше, я еще не придумала, оставила листок с этими строчками на столе и пошла гулять. Возвращаюсь домой. Мне открывает дверь мой муж и смущенно говорит:
– А я дописал стихотворение.
– Так весело и остроумно написать о встрече черного барашка с белым мог только Сергей Михалков… С тех пор я не оставляю на столе недописанных стихов, – пошутила Н. Кончаловская.
Детям было интересно отметить разницу между началом стихотворения, написанным Натальей Петровной с неторопливым созерцанием, и его продолжением, точным, деловым, где чувствовалась другая – моя манера. Картина – словно в кадре мультфильма: вот стоят – рога к рогам – белый и черный барашки, в горах, на горбатом мостике. И вдруг в следующем четверостишии кадр словно оживает.
Вспоминаю, что когда я увидел на Наташином столе те первые две строчки про черного барашка, в моем сознании сразу возникла четкая, ясная мысль: милый, безобидный барашек должен в итоге превратиться в барана – символ глупости, тупости и упрямства. Так уж сработал мой «творческий механизм», настроенный не на спокойное идиллическое восприятие действительности, а на активное, неожиданное для читателя развитие событий. И я с наслаждением написал экспромт:
И сказал барашек белый:
«Братец, вот какое дело:
Здесь вдвоем нельзя пройти —
Ты стоишь мне на пути».
Черный брат ответил: «Ме-е,
Ты в своем, баран, уме-е?
Пусть мои отсохнут ноги,
Не сойду с твоей дороги!»
Помотал один рогами.
Уперся другой ногами…
Как рогами ни крути,
А вдвоем нельзя пройти.
Ну, тут уж мне не оставалось ничего другого, как утопить этих двух глупых упрямцев, что я и сделал, пока Наташа гуляла. Экспромт получился удачным: последние две строчки стихотворения стали не только знаменитыми, но даже превратились в известный афоризм.
Сверху солнышко печет,
А внизу река течет.
В этой речке утром рано
Утонули два барана.
В 2003 году, к столетию Натальи Петровны Никита сделал фильм «Мама». На премьерный просмотр в Фонде культуры пришло много людей: были те, кто хорошо знал Наташу, были и те, кто лишь читал ее книги. Вся ее жизнь прошла на экране, большая, не такая уж и легкая, но творчески богатая и насыщенная событиями жизнь. Конечно, я всегда понимал, что имя Натальи Кончаловской благодаря ее литературной, просветительской, переводческой деятельности навсегда будет вписано в историю русской культуры. Она не растворилась в славе мужа, а сумела найти свое собственное «я». Но лишь посмотрев киноповесть Никиты, я осознал, сколь справедливы есенинские строки – «Большое видится на расстояньи». С годами, особенно на фоне той эрзац-культуры, которая нахлынула на нас в избытке, масштаб личности Натальи Кончаловской, хранительницы отечественных культурных ценностей и тонкого знатока лучших европейских достижений, причем в разных жанрах – от живописи до шансона, – выглядит еще значительней. Она достойно пронесла по жизни и продолжила славу двух старинных русских фамилий, обогативших нашу культуру, – Суриковых и Кончаловских.
Об этом же, на мой взгляд, очень точно написал Андрон в книге «Низкие истины» – в той ее части, где рассказывает об атмосфере, царившей в нашем доме. И хотя создавалась эта атмосфера старшим поколением Кончаловских, но поддерживала, я бы даже сказал, лелеяла ее именно Наташа. Потом Никита очень верно скажет, что дом держался именно на Наталье Петровне. Адом – в широком, обобщенном смысле – был, конечно, необычным. Вот что пишет о нем мой старший сын:
«Мое детство окружали очень разные, выдающиеся, яркие люди, редкие «дореволюционные» запахи, удивительные разговоры – о Тициане, о Веронезе. Мне было невдомек, что я жил на отделенном от советского мира острове.
Не все на нем было безоблачно для всех его обитателей. Естественно, и для меня. Однажды я ушел на реку один, куда одному мне ходить не разрешалось, но я все-таки ушел, да еще сделал себе лук со стрелами, в стрелы вколотил иголки. Когда собрался идти домой, вижу, навстречу идет дядя Миша, в панике – племянник ушел и пропал. Меня привели домой. Для начала посадили задом в большой коровий лепех – я отчаянно сопротивлялся, мне было уже девять лет. Потом заперли меня на чердаке…
