Чарльз Буковски - Письма о письме
[…] Теперь, когда вы Ч[арлз] П[ёрси] Сноу и Лайон[ел] Трилл, и Т. С., и вульгатные желания фрустрированных дыбовласов окажетесь в списке, мне б лучше держаться на вашей стороне, на хорошей, на божьей, куда, воображаю, заткнут ваш.357-й, пока вы танцуете сарабанду. Все это вполне интересно, поскольку вы поэт до черта лучше, чем критик, и пока вы говорите о других, другим следует читать вас, вы раскочегариваетесь, как грузовик сухого льда, груженный на Трассе Сан-Бердо. Как бы то ни было, оно само собой уладится… О [Роберте] Крили, да, это более или менее финт: поэзия (его) настолько бела, суха и пуста, что они прикидывают, ну, да, господи, наверно, это действительно что-то, поскольку там ничего нет, а этот человек должен БЫТЬ таким ОЧЧЕНЬ ТОНКИМ И ИНТИЛЛИХЕНТНЫМ, бож ну да, потому что я, похоже, не пымаю, чё он деет. Это как в шахматы играть в солнечной комнатке, когда за квартиру уплочено на десять лет вперед и никто не знает победителя, потому что победитель диктует правила и при этом не сильно-то старается. Если проснешься в переулке где-нибудь на задворках, рубашка у тебя рваная, и подымаешься по кирпичикам, между колен и по яйцам тебе дует холодным ветром, во рту полно крови да пара шишек на голове, и вот ты суешь руку в карман, задний, и у тебя возникает это ощущенье пустоты, рука на жопе, бумажник пропал, все 500 дубов, водительские права, номер телефона Иисуса, ты не поэт, тебя просто застали не там, и ты не знаешь, как себя вести. Когда сука с большими дойками хохотала над всеми твоими шутками, надо было стакан ей прямо в щель загнать. Всякие Крили никогда не познают смерти: даже когда она придет, будут думать, что за кем-нибудь другим. [Грегори] Корсо хотя бы думает о Смерти. И Корсо. Если б его фамилия была Хамачек, он бы нипочем не стал известен. Мир Искусства – это как пучок ебаного плюща, растущего повсюду. Все там зависит от дождя и удачи и от того, где здание, и кто мимо ходит, и чё ты делаешь, типа с каким плющом ты ползаешь или спишь с каким, или с какой бандой «Черной горы», или, боже, надо остановиться, меня тошнит.
[Джону Уильяму Коррингтону]9 марта 1963 г.[…] Не думаю, что «Изгой» № 3 существует вообще. У меня такое чувство, какое было у меня пацаном в старших классах, когда меня заставляли сидеть в телефонной будке, пока я ждал встречи с директором, солидным с виду мудаком, седым, в пенсне, с викторианским голосом, и он меня отчитывал, продержав в той будке час с «Домашним журналом для дам». Я забыл, что натворил тогда; должно быть, что-то вроде убийства. Пару лет спустя я прочел, что старикана этого замели за незаконное присвоение средств. В общем, я теперь сижу с «Изгоем»-3 в телефонной будке, жду. Меня нельзя упрекать за то, что сержусь. И 8 месяцев не прошло, как я сидел на краю проклятого обрыва, проверяя большим пальцем бритвы на остроту.
Коррингтон написал статью «Чарльз Буковски: три стихотворения», опубликованную в третьем номере журнала «Изгой», а также «Чарльз Буковски в полночь» – предисловие к поэтическому сборнику Буковски «Оно ловит сердце мое в ладони» (1963).
[Джону Уильяму Коррингтону]19 марта 1963 г.Получил «Изгой» номер 3, и виноград фанточчини, и ого!!! – тама на обложке я возник, мучитель крыс, детишек и старушек, и честь тяжка, почти непереносима, поэтому знаешь, я сделал то, что проще, напился, но на самом деле этой штуке еще только предстоит принять форму действительности, и я знаю, что такие разговоры утомляют, но теперь им меня никогда вообще-то не сбить, потому что штуку эту сделали 2 человека вопреки всему, и неудивительно, что их интересуют ИЗГОИ, потому что, видишь же, ОНИ сами таковы? И что самое приятное: они меня не изувечили, не превратили в урода, а дали всему лечь как есть. Вот что бывает, когда у редакторов есть ДУШИ, и после битв и ненависти к редакторам всю свою жизнь вот оно к чему свелось: к почти что священному трепету перед мастерством, манерой и чудом 2 этих людей – не потому, что они поместили меня на обложку, напечатали кое-каких писем и т. д., а по-крупному, они сделали это настолько дьявольски хорошо, что ни гордость, ни честь не утрачены. Я очень сознаю, что рассудок у меня со временем размягчится от выпивки и старости, – если доживу, – но ничего, помимо смерти, никогда не отберет на сей раз у меня. Все стены и шлюхи и дни и ночи ада не заработали мне этого. Мне повезло. А поскольку мне… не везло… я беру и принимаю этот № 3, века моей жизни прошли, почти, все ушло, кроме этого.
Никак не успокоюсь, до чего хорошо они это сделали. Должно быть, они больше понимают про меня, чем я сам про себя.
А теперь, поверх всего, я получаю от Джона и эти записки, синенькие клочки бумаги и т. д.: «Скоро займемся книгой… Приезжает Коррингтон, некогда, некогда, некогда…»
Книжка поверх всего этого кажется почти невозможной, но если только ты не считаешь, что я размяк – радость и впрямь тут изо всех щелей сочится, – пойми, определенная уступка 2 или 3 людям не значит, что размяк (пока?) головой. Я не Фрост: это он поссорился, как любовник, со всем миром и вышел в ссоре победителем; у меня с миром был бойцовский бой, и я его проиграл. Я намереваюсь и дальше проигрывать, но сомневаюсь, что намерен бросать эту драку. Есть разница, и, если я хорошо отзываюсь о 2 или 3 людях, делается это потому, что это мое говорение пробивается, и я толком не знаю, как его оберечь, не хочу. […]
Я вот ап чем, Уилли: ты написал хорошую статью о 3 моих стихотворениях, и, надеюсь, ты сделаешь предисловие к книжке, ты одна из самых больших удач, что мне выпали, за исключением Джейн и той лошадки, что принесла мне за двойку $222,60 или что-то вроде 2 или 3 года назад. Мягко говоря. Джейн умерла. Лошадь, возм., тоже умерла. Ты тут. Я молюсь. Ты, как Джон и Луиз, оказал мне большую честь, и понимать это – значило… без давления, без принуждения… значило, потому что для тебя это было только значение, я принимаю это легко и с теплотой, южный ты мерзавец, и «Трагедию листьев» я помню (как стихотворение) из них лучше всего. «Старик, мертвый в комнате» может еще и сбыться. Самому себе эпитафию (чем я его и задумывал) я бы писал лишь потому, что несколько до срока мог видеть, что так оно и становится, и я до сих пор этого придерживаюсь. Слава или бессмертие моими не станут. На самом деле я их и не хочу. В смысле это ж жуть девь серь ширь что??? Тот, кто ебется, хочет вставлять себя-хуй в ту долгую черную зарю с НАМЕРЕНЬЕМ, должно быть, с ним поистине что-то не так либо грязь у него под ногтями.
[Эдварду ван Элстину]31 марта 1963 г.Получил ваше добро на 2 стихотворения «Рисовальщик рыб» и «Прорыв».
Насчет «Изгоя» № 3, Уэбб делает его по-трудному, конечно, и по преимуществу один, поэтому, когда натыкается на какую-нибудь драгоценную компанию с посохом и в прогулочных шортиках, собравшуюся на вершине горы в Северной Каролине (или откуда там еще происходит Школа «Черной горы»), на память приходит чирей (это что-то уже улеглось до того, как мы – читатели – дотуда добрались), и на сей раз он лопнул. Конечно, всю историю Искусств – живописи, музыки, лит., существовали эти школы, иногда потому, что отдельный художник был слишком слаб, чтобы пропадать в одиночку (в одиночку гораздо легче преуспевать), или в другие разы, потому что из групп художников критики делали школы; но черт, вы все это и так знаете. Мне же хотелось бы отметить, однако, что Уэбб выделил место Крили и выделил место крилитам лишь на основании кажущейся слабости или силы их работы; но Уэбб проговаривает, что они не способны работать поодиночке и существует целая сеть обороны, которая приводится в боеготовность всякий раз (похоже), когда критикуют кого-то из святых членов.
