Алексей Бондин - Моя школа
Я смотрел на карту в немом восторге.
Аляев точно угадал мою мысль и, улыбаясь, стал пояснять:
— Вот, если подняться высоко, высоко, хтобы всю Россию мохно было видеть, так её будет видно, как на карте.
Он бережно повесил свою карту рядом с фабричной, позвал Кирю и спросил;
— Которая лутхе?
Киря долго рассматривал карту Алиева и показал на неё:
— Вот эта.
Аляев карту заканчивал. Я каждый день подходил к карте, с удивлением и восторгом всматриваясь в голубые жилки на ней.
Однажды я вошел, как всегда, к Аляеву и оцепенел. У стола стоял Сергей и держал над картой пузырек с чернилами. По раскрашенному листу карты текли жирные фиолетовые ручьи чернил. Я вскрикнул. А Сергей, увидев меня, помутнел, подошел ко мне и, схватив за волосы, зловеще спросил:
— Скажешь?
Я молчал. А он, сжимая крепко в руке мои волосы, снова спросил:
— Скажешь?
Мне было очень больно, на глазах выступили обильные слезы. Я стиснул зубы и молчал.
— Кто облил карту? — вдруг переменив тон, спросил Сергей.
— Ты! — крикнул я.
— Я?
— Ты.
— Я?
— Ты.
В эту минуту вошел Аляев.
Сергей продолжал допрашивать меня:
— Кто облил карту?
— Ты! — вскрикнул я и рванулся.
Аляев удал на стол, зажав голову руками, и тихо зарыдал. Спина его вздрагивала.
Сергей торопливо побежал из комнаты, громко крикнув мне на ходу;
— Сам тут напакостил да на людей сваливает! Паршивец!
Я тоже заплакал. На шум прибежали Александра Леонтьевна и Киря. Надзирательница побелела. Глаза её широко раскрылись. Она грозно спросила меня:
— Кто облил карту?
— Сергей!
— Сергей?! — заострив брови, переспросила она. — Сергей! — закричал я в чуть не топнул ногой.
— Как?
Аляев с мокрым, печальным лицом посмотрел на меня. Мне было больно. Я не мог подобрать слов, чтобы доказать Аляеву свою правоту. Аляев быстро поднялся, выпрямился и грустно спросил:
— Ты скахи, Ленька, правду. Нихего тебе за это не будет.
Голос его дрожал, а нижняя губа еще больше отвисла.
— Сергей! — крикнул я снова и заплакал.
Александра Леонтьевна посмотрела на облитую карту. Её сухое лицо сжалось в темный комок, она молча вышла. А Киря успокаивающе проговорил:
— Сережка, — я знаю его, блудню. Не любит он тебя за то, что ты лучше его.
Аляев свернул карту трубкой и направился к выходу. Нетвердо шагая, он уходил сгорбленный, разбитый.
После этой истории я долго не ходил к Аляеву. Сергей в приюте больше не показывался, а я не получил на зиму валенок.
— Пимы выдаем только самым бедным, а у тебя есть брат, и он тебе должен купить, — заявила мне Александра Леонтьевна, не смотря на меня.
Я остался снова в худых, без подметок, сапогах, которые надевать можно было только на голые ноги, и то с большим трудом.
Недели через две Аляев, поймав меня в коридоре, ласково спросил, заглядывая мне в глаза:
— Ты хто, Ленька, ко мне не ходих?
— Боюсь, Ты думаешь — это я карту испортил, — сказал я.
— Знаю я, кто. Серехка это. Ты приходи.
И снова я стал по вечерам ходить к Аляеву.
РАМОЧКИ
Зима в этом году была особенно лютая. Мы — нездешние — каждую cyбботу после обеда уходили домой из приюта и возвращались обратно в понедельник утром. Пока я жил неделю в приюте, меня тянуло домой, но когда подходил свободная день, я боялся его.
Одежонка моя была не из тёплых: летнии отцовский пиджак темного цвета с белыми крапинками, рассыпанными подобно мелкому снегу.
Из приюта мы шли гурьбой, весело, и я забывал, что у меня стынут ноги. Придя домой, быстро залезал на печь отогреваться.
— Ну, что пришел?… А там что не остался? — встречала меня Екатерина.
Я знал, что с моим приходом у них прибавлялся лишний рот.
Наступал ранний, зимний вечер. Дом погружался во тьму. Катя сидела в углу, точно её не было в комнате. Она теперь не походила на прежнюю Катю. Она была придавлена голодом и нуждой.
Катя, ты что огонь не зажигаешь? — спрашивал я.
К чему? Без огня лучше. Я сумерничаю.
Она сидела впотьмах и о чем-то думала. Должно быть, легче думается, когда в комнате темно и тихо.
Приходил Ленька. Он работал в столярной завода, и я с завистью смотрел на его темное, подернутое заводской копотью лицо. Он заметно вырос, стал шире в плечах, и мне думалось, что он уже совсем большой.
Он тоже залезал на печь и рассказывал мне о заводе, о своей работе.
Я с тревогой думал, что завтра снова приют. Хотя там кормили досыта, а дома было впроголодь, всё же туда мне возвращаться не хотелось.
По воскресным дням Ленька не ходил на работу и мы ловили птиц, а потом шли на базар продавать их. С базара мы весело возвращались с калачом или с ковригой хлеба.
Как-то раз Екатерина серьезно посмотрела на меня и вздохнула:
— Эх, Олешка, Олешка, как только ты жить будешь? Как ты обносился-то!
Я не знал, как буду жить. Короткие ветхие штаны неопределенного цвета чуть прикрывали мои колени. Серая рубаха тоже была коротка. Я понимал, что вырос из этой одежды, но меня это меньше всего беспокоило.
А Екатерина притягивала мою, давно не стриженную голову к себе па колени и укоризненно приговаривала:
— Эк, ведь накопил!.. Как бобы. Не следят за вамп в приюте-то.
Иной раз я засыпал у неё па коленях, а просыпался, лежа на лавке. Мне хотелось, чтобы сегодняшний день тянулся без конца и чтобы завтрашнее утро не наступало. Но потемки сгущались. Тускло загоралась маленькая керосиновая лампа, а часы на стене торопливо отсчитывали прожитое время. Я считал:
— Семь… восемь…
Павел работал в мастерской. Он делал рамочки для фотографических карточек. Я знал, что он их относил жандармскому полковнику Бергеру.
Мне ясно помнится, как брат пришел от полковника, когда снес ему первые рамочки. Он вошел в комнату торопливо и возбужденно, сбросил с себя на ходу полушубок с шапкой и радостно сказал:
— Катюха, полковник-то сам за рамки цену назначил. Я думал — по полтиннику, а он — семь гривен, а которые побольше — по рублю.
Глаза его блестели. Он хвастливо потряс карманом, где позвякивало серебро.
В этот вечер Павел особенно усердно работал и особенно звучно пел:
На берегу сидит девица, Она шелками шьет платок. Работа чудная на шелке, В шелках цветов недостает.
С этих пор к Павлу часто стали приходить жандармы.
Раз пришел жандарм, высокий, рыжеусый, в синем, с красными шнурками, мундире и с большой медалью на шее. Мне было непонятно, почему этот человек пришел в бараньем полушубке, в пимах и в шапке с ушами, а не в серой длинной шинели, как я видал жандармов на улице. Я спросил его об этом.
