Коллектив авторов - Как мы пережили войну. Народные истории
Работал на Кронштадтском морском ордена Ленина заводе с 3 июня 1935 года по 11 февраля 1942 года в цехе № 2 кузнецом. С начала войны отец хотел уйти на фронт, но в числе других рабочих (хороших специалистов своего дела) был оставлен по брони на ремонт кораблей.
Мы жили на улице Карла Маркса, и отцу приходилось ходить на завод далеко. А уже были налеты немецких самолетов, которые бомбили завод и военно-морской госпиталь. Взрывы бомб, зарево пожарищ, наступающий голод – постоянная картина.
Отец был молодой, строил планы на будущее. Однако война лишила его не только молодости, но и жизни. Он умер 11 февраля 1942 года в возрасте 32 лет от голода (дистрофия). Похоронен в Кронштадте в братской могиле. Мама – Наталья Николаевна – работала в детском саду воспитателем. Мы жили на улице Карла Маркса в доме 4/11, кв. 39,4 этаж, последний (лифта, конечно, не было) в коммунальной квартире, примерно 7–8 комнат. Над нашей комнатой (на крыше) был установлен пулемет, который постоянно «строчил» по вражеским самолетам, – артиллерийские обстрелы, бомбардировки начинались всегда внезапно и вызывали большие жертвы среди населения.
Но самое страшное – это голод. Мизерный кусок хлеба (125 г) мне и столько же маме. У отца – 250 г. Хлеб суррогатный (мякина, отруби, целлюлоза). И это было основным средством поддержания жизни.
Люде 3 года (1936 г.)
Дом, где жила Градусова. Третье окно слева на третьем этаже – их комната (над ней стоял пулемет)
Подвал бомбоубежища, в котором была школа
Мы, дети, на окраине города выкапывали из-под снега капустные кочерыжки, а взрослые, кто мог, как-то ловили в Финском заливе очень мелкую колючую рыбешку Но это было недолго. Я помню, что мама постепенно меняла на кусочек хлеба мебель из комнаты.
В суровых условиях блокады правительством было принято решение продолжать обучение детей в бомбоубежищах (подвалах зданий). Там был такой мороз, что замерзали чернила. «Буржуйка» не могла обогреть подвал. Я спускалась туда с четвертого этажа, пока могла.
Помню, как мы помогали тушить зажигательные бомбы (засыпали песком), а мальчишки собирали осколки от фугасных бомб. А еще я помню, как долго плакала соседская маленькая девочка (новорожденная) и постепенно умолкла. А на 2-м этаже вся семья сидела за столом – и все мертвые. Полчища крыс, которые не гнушались мертвыми…
Тяжело вспоминать. Конечно, это далеко не все. Но одно могу сказать точно, что война, блокада перевернули всю мою жизнь.
Образование я получила высшее педагогическое, мне присвоена квалификация учителя русского языка и литературы средней школы. Мой общий педагогический стаж – 60 лет. Стаж административной работы – 16 лет, а именно: 1967–1970 гг. – заместитель директора школы № 337 Невского района; 1970–1973 гг. – директор школы № 29 Невского района: 1973–1977 гг. – директор школы № 93 ГСВГ (Группы советских войск в Германии); 1977–1983 гг. – директор школы № 341 Невского района; с 1983 – по настоящее время работаю учителем русского языка и литературы в ЦО (Центр образования) № 133 Невского района.
В 2002, 2005, 2010 годах мне присвоена Высшая квалификационная категория по должности учителя русского языка и литературы.
Награждена почетными грамотами и медалями.
Градусова Людмила Федоровна, 28.10.1932 г. р.
Общая беда и радость жизни
Посвящаю моей дорогой и любимой мамочке
Я из тех, которого переехала война
В силу моего тогдашнего возраста и более семидесяти прожитых лет мои воспоминания о войне несколько хаотичны. Память цепко хранит ужас жизни города в блокаду, навечно осталось чувство голода и холода и одновременно неизмеримой радости. Она застыла во мне. Так я до сих пор и хожу с ней. Это радость жизни.
Общая беда рождает сплочение людей. Но не дай нам Бог общей беды… Лично для меня, тогда еще ребенка, война запомнилась голодом. Хлеб мочили в воде, ели и приговаривали: «Мясо, мясо». С тех пор так и не могу куска хлеба выкинуть. После войны чувство голода не проходило ни один год.
Ритм метронома
Для нас война начиналась звуками метронома из репродукторов – тарелок и воем сирен с объявлениями по радио о начале воздушной тревоги или артобстрелов. Быстрые сборы, как правило заранее заготовленных вещей, и мы бежим в бомбоубежище. Постоянные сирены, бомбежки, ко всему привыкали, уже никто не обращал внимания. Все занимались своими делами. Когда отбивал свой ритм метроном, все знали, что все спокойно, налетов нет. Но вот сирена и слова: «Воздушная тревога! Воздушная тревога! Всем спуститься в бомбоубежище!» Все с испуганными лицами говорили: «Война, война!» Что это такое? Я тогда не понимал. Потом «война» в моем детском мозгу отложилась отрывочными эпизодами. Когда отключили электричество – не знаю. «Свет» связан у меня с неярким мерцающим огоньком коптилки. И как снимали (подрезали) фитилек. И свечки были, но это – роскошь. А потом бомбежки, окна накрест заклеены бумажными лентами. Ребенок может не запомнить, и почти наверняка не запомнит лица людей, даже самых близких, но в его память навсегда врежутся ужасы войны, любой войны, и ужасы катаклизмов.
Когда началась Великая Отечественная война, мне было 4 года. Мы жили на Петроградской стороне, это центр города, на улице имени Блохина. Когда выла сирена, возвещая очередную бомбежку, наш дом трясло, и я помню, как мама с ужасом хватала нас с братом и бежала в бомбоубежище, но это происходило первое время, а эти бомбежки были так часты, что потом, видимо, у матери не хватало сил и тогда при объявлении очередной воздушной тревоги мы оставались дома.
Лев Горбунов
Матери было очень тяжело с двумя деть ми. До войны отец мой работал извозчиком, потом переплетчиком. Когда-то он возил в бричке пассажиров, но подобные артели прикрыли, обложив огромными налогами, и он переключился на грузы. Песок, бревна, другие тяжести – это еще разрешали. А потом отца забрали на фронт (он пропал без вести. – Авт.)
На всю свою жизнь я запомнил невероятно громкий, отвратительный по звуковой гамме вой сирены – знак начала очередного налета немецких бомбардировщиков, и несущийся из черного репродуктора громовой мужской голос, от которого и сейчас, если закрою глаза и «включу» свою дальнюю память и воображение, становится жутко: «Воздушная тревога! Воздушная тревога!». Сирена воет, голос громыхает, люди сломя голову несутся в бомбоубежище, дети плачут. Бомбоубежище тесное, плотно набито человеческими телами. Душно. Пахнет сырым бетоном, мочой и… Много детей и стариков. Полутемно. Потом все затихают – слушают, что происходит там, наверху. Тишина в бомбоубежище прерывается то детским плачем, то чьим-то стоном или шепотом. Где-то громыхает. Иногда совсем близко, так, что мы чувствуем сотрясение земли. Время тянется тревожно и долго… Сколько? Не знаю. И вот все стихает. Что значит эта тишина наверху? Налет закончен или это просто перерыв перед новой волной атаки? Томительное ожидание… Наконец тот же мужской голос, уже другим, не страшным тоном, извещает: «Отбой воздушной тревоги! Отбой воздушной тревоги!..» Люди с облегчением, едва оправившись от страха пережитого, расходятся по квартирам, чтобы вскоре, иногда через час, снова услышать жуткий вой сирены и голос: «Воздушная тревога!..» В некоторые дни тревога объявлялась пять, шесть, восемь, а то и десять раз.
