Екатерина Мещерская - Жизнь некрасивой женщины
Потом мы снова сидели с Виталием на диване, уже улыбаясь и утирая слезы. Он взволнованно развивал планы бегства в другой город, укрощения Васильева, изобретая всевозможные варианты; просил меня, чтобы я осталась здесь, у них, сегодня и навсегда, чтобы больше никуда не уходила. Он пойдет, он сам будет говорить с моей матерью и Васильевым, он все уладит…
— Виталек, это невозможно, немыслимо! Ведь я уже принадлежу ему, и, видимо, так должно было быть…
Прощание наше было бесконечным страданием для обоих. Я старалась запомнить и запечатлеть каждое его слово, каждый жест; мне казалось, что я никогда больше его не увижу. Я прощалась с ним навсегда. Мое предчувствие меня не обмануло… Но об этом позднее…
9
Итак, Васильев вошел в нашу жизнь, и узел наших отношений затягивался все туже и туже…
Я помню, что Васильев ежедневно ездил на Садово-Триумфальную в Земельный отдел.
Васильев встречал разные затруднения и однажды обратился к маме:
— Все было бы гораздо проще, если бы ваша дочь расписалась со мною в загсе.
Мама умоляюще на меня посмотрела. Я согласилась.
— Все равно, — сказала я Васильеву, — это ни на одну йоту не изменит моих к вам отношений.
Мы зарегистрировались. Но Васильев ошибся: как раз это обстоятельство и встало самым главным препятствием на его пути.
На Васильева подали в суд сразу два учреждения. Первым был Мосздравотдел, он жаловался на выселение детей Поволжья. Вторым был волисполком Петровского. Последний просил отдать летчику Васильеву участок земли в любом другом месте, но только не в Петровском… «Васильев женат на дочери княгини Мещерской, и их вселение и въезд в бывшее имение будет являться возвращением земли князьям, бывшим помещикам-владельцам, что совершенно недопустимо и послужит самым вредным зрелищем для крестьян и повлияет вредно на их психологию». Дело это разбиралось в закрытом суде, но стало известно очень многим и одно время было басней всей Москвы: передаваясь из уст в уста, поражая, удивляя многих, оно, как ни странно, почему-то вызвало зависть и добавило нам много врагов.
Полуграмотный Васильев сам выступал против двух учреждений и выиграл процесс.
Тогда партийная организация Наро-Фоминска, которой принадлежало Петровское, подала заявление в партийный контроль, и Васильев был вызван в Кремль. Ему предложили выбрать другое место в Подмосковье или в другой области.
Васильев разорвал перед властями свой послужной список со всеми военными заслугами.
Личным приказом Ленина его военный послужной список был восстановлен, и Васильев был утвержден во владении двадцатью семью (под парком) десятинами земли и одним из флигелей Петровского.
Радостный, счастливый, он, как ураган, ворвался к нам на Поварскую.
— Вот, получайте! — Он положил перед нами бумагу на стол. — Я сказал, что все для вас сделаю, и сделал!
— Николай Алексеевич, — торжественно сказала мама, — чем же нам вас отблагодарить…
— А мне немного надо. Комнатушку какую-нибудь около себя дадите, вот и хорошо. Пока я вил это гнездо здесь, на земле, за мною небо заскучало. — Он поднял глаза, и я заметила тоску в них, когда сквозь стекло окна он взглянул на проплывавшие облака. — Не летал я давно, о вольном пути мечтаю, соскучился на земных дорогах, надоели мне милиционеры…
Все это время Васильев вел себя безукоризненно. Правда, время от времени он где-то пропадал, видимо отчаянно запивал, но являлся покорным, тихим и смотрел на меня преданным, собачьим взглядом. Мой фиктивный брак с ним волей-неволей повлиял на весь уклад нашей жизни. Васильев не желал, чтобы я работала, и мне приходилось сидеть без службы.
Мама все время продавала вещи, чтобы иметь деньги на жизнь, но Васильев, бывая ежедневно у нас, часто ночуя, завтракал, обедал, ужинал у нас, и мы получали корзины с продуктами прямо от Елисеева.
Мама этим очень тяготилась. Она не раз заговаривала о том, что согласна взять Васильева на пансион за вознаграждение, но получать даром продукты считает совершенно невозможным, грозя отослать корзину обратно к Елисееву.
— За что обижаете? За что хотите меня прогнать? — отвечал он. — Пусть хоть общее хозяйство создаст видимость нашей семейной жизни. Хотите или нет, а по бумагам ваша дочь мне жена, а вы, стало быть, теща…
От этих слов мама морщилась.
— Что же вы думаете, мама, делать дальше? — спрашивала я, — какой представляете нашу дальнейшую жизнь? Ведь Васильев связал меня с собой загсом, выгнал всех наших друзей и устроил нам монастырскую жизнь. Слышали ли вы, как он говорил о «комнатушке» и что это означает? Это означает «комнатушку» с нами на всю жизнь. Я лично этого не выдержу.
— Какие глупости ты говоришь! — рассердилась мама. — И как можно тяготиться таким благородным человеком? Ты черства и неблагодарна. Он дарит нам Петровское, поедет туда с нами, устроит нас, поживет с нами немного, а там уедет в свой любимый Петроград. Вот и освободимся от него, а пока потерпи, и вообще под нашим кровом он должен быть самым любимым, самым дорогим гостем.
— Пока я вижу, что он хозяин…
— Замолчи! — Мама не на шутку рассердилась. — Все тебе не так! Повела себя с ним таким образом, что вызвала в нем зверя. Мне все сердце истерзала. Боже мой, насколько было бы все лучше, если бы Васильев не был бы слеп и женился на Таличке!..
А Таличка (Анатолия) с некоторых пор ходила в тихом и удрученном настроении. После моей болезни и всего того, что со мной случилось, она сильно изменилась. Может быть, она переживала исчезновение своего жениха, оказавшегося женатым, может быть, ее терзали какие-либо другие мысли, но меня она больше не задевала. Только из запертой ванной комнаты за очередным сеансом массажей и притираний, во время которых она имела дурную привычку разговаривать сама с собой, я, как-то проходя по коридору, услыхала: «Авантюрист… авантюрист… мерзавец, подсунул женатого… конечно, я не она… это она, колдунья, всех привораживает, княжна-рожа…» Еле сдерживаясь, чтобы не фыркнуть, я пробежала мимо.
В ее словах была правда: с детства я слышала со всех сторон о том, что некрасива, и поэтому всегда стеснялась своей наружности. Чувства же, которые я совершенно неожиданно для себя встречала, только портили мне жизнь, заставляли страдать и мешали мне. Я никогда не считала любовь стержнем жизни. Мне хотелось продолжать музыкальное образование, писать, рисовать, танцевать, петь — жить творчеством, но это было мне не дано…
После безумного, беспробудного трехдневного кутежа, после того, как, спустив все до последней копейки (у Васильева нечем было заплатить нашей лифтерше за то, что мы три ночи не давали ей спать; он, сдернув со стола скатерть, схватив бюст Лермонтова, стоявший в углу, и прихватив из кухни новый примус, сунул все это обрадованной лифтерше), мы наконец выехали в Петровское.
