Екатерина Мещерская - Жизнь некрасивой женщины
Перед нашим отъездом в Петровское Васильев сказал тетке, что ночь в Петровском решит наши отношения, и мы приедем оттуда женихом и невестой. Поэтому, открыв нам дверь, она так вопросительно на него смотрела.
Когда Васильев уходил, Анатолия пошла его провожать и задержалась в передней. Он уговаривал ее за определенную сумму дать ему ключ от нашей квартиры: зная, что я больна, он хотел войти в квартиру тихо, без звонка. Васильев велел тетке как можно скорее (пока мама в церкви) уйти из дома и увести с собой Надю Фофину.
Боясь, что мне придет в голову мысль запереть дверь комнаты на ключ, тетка удержала меня от этого, сказав, что поручит старушке Грязновой заходить навещать меня. На самом деле она не сказала Грязновой ни слова, и последняя думала, что у нас никого нет.
Много лет спустя Васильев однажды в пылу раздражения чуть не убил Анатолию, крикнув ей при мне и при маме:
— Ты Иуда! Было время, когда ты продала мне свою племянницу!..
Хворала я больше недели. В высокой температуре простуды перегорало и тяжелое нервное потрясение, которое я перенесла, усугубляя болезнь и мучая меня неотвязными кошмарами только что пережитого.
Я ежедневно переносила инъекции камфары, и для большего покоя меня перевели во вторую комнату.
В тот же вечер я рассказала маме все. Я рассказывала, а сердце болело за нее. Как переживет она этот удар… Мне казалось, что травма будет неизлечимой.
Сначала действительно мама побледнела, потом сказала:
— Кошмар! — И схватилась за голову. Потом несколько раз повторяла: — Этого не может быть! Этого не может быть!..
Потом вдруг посмотрела на меня очень недружелюбно и сделала совершенно неожиданный для меня вывод:
— Я всегда была уверена, что с тобой случится какая-нибудь гадость!
— Но, мама…
— Не перебивай меня. Я тебе скажу только одно: я на тебя не сержусь. Ты и так уже достаточно наказана. Это Божья рука — его кара!.. Отказать такому человеку, как Львов, да, наконец, и самому Дубову[4]… Вот Господь и покарал тебя за твой строптивый характер!.. Что теперь делать?.. Я скажу так: пусть Васильев хоть трижды герой, но он тверской мужик, и я предпочту видеть тебя мертвой, нежели его женой… Я вообще… посмотрим, как он будет себя вести дальше…
— Как?! Вы собираетесь принимать его после всего того, что он сделал?.. — Я была вне себя.
— Ты не горячись! Ты меня послушай: в прежнее время твой брат или убил бы Васильева на дуэли, или заставил бы его на тебе жениться сейчас же, сию минуту! Ответь мне: ты хочешь быть его женой?
— Вы издеваетесь…
— Ну вот в том-то и дело. Значит, с нашей стороны претензий к нему быть не может. Показать ему, что я все знаю, невозможно — это просто неприлично…
И результатом маминых рассуждений было то, что, лежа больная, я слышала в соседней комнате шушуканье, в котором я ясно различала приглушенный голос Васильева.
Он бывал каждый день. Комната, в которой я лежала, стала за мою болезнь походить на будуар какой-нибудь актрисы. Ежедневно прибавлялась корзина свежих цветов, присланная Васильевым из магазина.
Когда я выздоравливала, сказала маме:
— Неужели вы не пощадите меня?! Я не в силах видеть лица этого человека!..
И вдруг в первый раз за все время мама порывисто обняла меня и горько заплакала.
— Бедная ты моя Китуся, что же нам теперь делать? Пойми одно: ведь все уже потеряно, и жизнь твоя сломана навсегда. Что же ты хочешь делать? Оттолкнуть его? Ведь он — наша единственная защита и наше благополучие. — Мама плакала и просила меня…
— Хорошо, — сказала я, — он поступил со мной, как подлец, но если вы настаиваете… помните только одно: я буду относиться к нему как к подлецу, не иначе.
— Делай что хочешь, только не губи нас и разреши ему сюда к тебе войти… ведь все дни твоей болезни он был здесь…
И Васильев вошел… а я стала жить, двигаться и говорить как автомат.
Он стал каким-то кротким, и было в нем даже что-то детское и, пожалуй, даже трогательное, что иногда проявляется в сильных и преступных натурах. Он даже старался говорить тише обыкновенного, чему, вероятно, научился во время моей болезни.
Я же в душе не сердилась на него, чему сама удивлялась. К маме у меня была огромная жалость, а к Васильеву — полное безразличие. Все происшедшее никак не затронуло моей души.
8
После болезни я попыталась восстановить отношения с друзьями. Тщетно!.. Васильев сразу обращался в тигра. Он рвал в клочки любое адресованное мне письмо, ничуть не стесняясь моим присутствием, и было в этом что-то такое властное и тупое, что всякие слова и объяснения казались смешными перед грубостью этого пещерного человека. Порог нашего дома по-прежнему никто не смел переступить.
Мама во всем его поддерживала.
— Не раздражай его, — говорила она, — потерпи, не будет же он вечно около нас!.. Поедем в Петровское, устроимся там, потом он уедет в Петроград навсегда, вот мы и освободимся от его общества.
Около нашего дома и на лестнице я мельком встречала Дубова. Каждый раз он пытался меня остановить, но я этого всячески избегала, хотя приветливо отвечала на его поклоны.
Но о Виталии я скучала всем сердцем. Я соскучилась по его талантливым стихам, по его поющему французскому стиху Бодлера и Мюссе и по его синим глазам.
Виталий жил со старшим братом и няней в одном из старинных маленьких домиков Дурновского переулка, почти рядом с нами.
Виталий обожал балет, прекрасно играл на рояле, писал стихи. Михаил, строгий, немного суховатый, увлекался философией, имел критическии ум и писал статьи о литературе.
Мальчики, как мы их называли, трагически потеряли своих родителей и жили с бывшей горничной Катей и с няней одной семьей. Катя была симпатичная, тихая, немолодая девушка, а няня, вырастившая мальчиков, теперь заменяла им родителей, и между нею и молодыми людьми были самые трогательные отношения.
Она любила их беззаветно, но в то же время крепко держала в руках. Следила за их поведением, и они, как дети, побаивались своей няньки. Они уважали ее, считались с нею, заботились о ней и очень любили.
Смешно и трогательно было наблюдать, как эта маленькая, сухая, степенная старушка распоряжалась судьбой двух взрослых мужчин.
Бывая у них, я тоже заразилась их чувством и побаивалась строгой старушки, хотя и она, и Катя относились ко мне с большим теплом.
И вот, истосковавшись по этому родному для меня миру, я в одно из воскресений, когда мы с мамой пошли в церковь, остановилась на полпути и объявила маме, что хочу пойти навестить «мальчиков».
