Литагент «Новое издательство» - Мой Милош

Нельзя удивляться этим спекуляциям,
ибо первородный грех непонятен
и лишь чуть-чуть проясняется, когда мы положим,
что Адаму льстило стать властелином
всей зримой твари, а она, желая,
чтоб он с ней соединился, надеялась,
что этим он спасет ее от смерти.

Этого не случилось, и сам он утратил бессмертие.

Похоже на то, что первородный грех —
это прометейская мечта о человеке,
существе настолько одаренном, что силой своего ума
он создаст цивилизацию и откроет лекарство против смерти.

И что новый Адам, Христос, облекся плотью и умер,
чтоб избавить нас от прометейской гордыни.

Всякий, кто считает нормальным порядок вещей,
где сильные торжествуют, а жизнь кончается смертью,
согласен на господство дьявола.

Христианство пускай не притворяется, что расположено к миру,
если видит в нем грех похоти, или универсальной Воли,
как назвал это великий философ пессимизма Шопенгауэр,
который в христианстве и буддизме находил общую черту —
сострадание к жителям земли, юдоли слез.

Кто вверяется Иисусу Христу, тот чает Второго пришествия
и конца света, когда первое небо и первая земля
прейдут и смерти уже не будет.

Мы принимаем религию из жалости к людям.

Они слишком слабы, чтобы жить без Божьей опеки.

Слишком слабы, чтобы слушать скрежещущий ход адских колес.

Кто из нас смирится со вселенной без единого голоса

Сострадания, жалости, понимания?

Человечность означает нечто совершенно чуждое среди галактик.

Этого достаточно, чтобы вместе воздвигать храм
невообразимого милосердия.

А на самом-то деле я ничего не понимаю, есть лишь
наш танец в экстазе, танец дробинок великого целого.

Рождаются и умирают, танец всё тянется, закрываю глаза,
защищаясь от наплыва бегущих на меня картин.

Может, я лишь изображаю жесты и слова и поступки,
задержан в предназначенном мне загоне времени.

Homo rituаlis, сознавая это, выполняю
всё, что предписано однодневному мастеру.

Почему не признаться, что я не пошел в моей религиозности
дальше Книги Иова?

С той разницей, что Иов считал себя невинным,
я же возложил вину на свои гены.

Я не был невинным, хотел быть невинным, но не мог.

Насланное на меня несчастье терпел, не проклиная Бога,
раз уж научился не проклинать Бога за то,
что сотворил меня таким, не другим человеком.

Несчастье было, думаю, наказаньем за то, что существую.

День и ночь задавал я Богу вопрос: Почему?
Так до конца и не уверен, понимаю ли
Его неясный ответ.

Если б я не приобрел обширных познаний о том,
что называется гордостью, гордыней, тщеславием,

Я мог бы всерьез принимать зрелище, завершаемое не столько
спуском занавеса, сколько громом с ясного неба.

Но комизм этого зрелища так несравненен,
что смерть выглядит неуместным наказаньем несчастным куклам
за их игры самохвальства и вероломные успехи.

Я думаю об этом с печалью, видя себя
посреди участников забавы.

И тогда, признаюсь, трудно мне верить в бессмертие души.

Ну да! надо умирать.
Смерть огромна и непонятна.
Тщетно в день Поминовения мы хотим услышать голоса
из темных подземных краев, Шеола, Аида.
Мы играющие кролики, не сознающие, что пойдут под нож.
Когда останавливается сердце, наступает ничто,
говорят мои современники, пожимая плечами.

Христиане утратили веру в грозного Судию,
осуждающего грешников на котлы с кипящей смолой.

Я получил пользу от чтения Сведенборга,

У которого ни один приговор не произносится свыше,

А души умерших тянет как магнит к подобным им душам
Их карма, как у буддистов.

Я чувствую в себе столько непроявленного зла,
что не исключаю попадания в ад.

Он наверное будет адом художников,

То есть людей, которые совершенство произведения

Ставили выше, чем свои обязанности супругов, отцов,
братьев и сограждан.

Снился мне сон о трудной для перехода границе,
а границ я перешел немало, несмотря на стражников
государств и империй.

Этот сон был без смысла, ибо он был о том,
что всё хорошо, пока нам не придется
перейти границу.

По эту сторону зеленый пушистый ковер,
это кроны тропического леса,
парим над ними мы, птицы.

По ту сторону ничего такого, что мы могли бы
увидеть, тронуть, услышать, отпробовать.

Мы отправляемся туда мешкая, словно эмигранты,
не чающие счастья в далеких краях изгнания.

Чтобы наконец представить себя как наследника мистических лож,
а также как человека иного, нежели в легенде.

Будто бы тот, кто родился в рубашке и кому всё удается,
собирал я почести в долгой трудовой жизни.

На самом деле всё происходило совершенно не так,
но из гордости и стыда я воздерживался от признаний.

В школьные годы на грубом футбольном поле я счел
себя неспособным к борьбе и рано начал устраивать
эрзац призвания.

Потом я пережил настоящие, не в грёзах, трагедии,
тем трудней переносимые, что не чувствовал себя невиновным.

Я научился переносить несчастье, как переносят увечье,
но читатели это редко могли из моих сочинений угадать.

Только темная тональность и склонность к особому,
почти манихейскому варианту христианства
могли навести на нужный след.

Надо прибавить запутанность этого индивида в историю
двадцатого века, нелепость его поступков
и серию чудесных спасений.

Как будто эрзац призвания был утвержден
и Господь Бог требовал, чтобы я доделал дело.

Я трудился и искал величия, недостижимость его
объясняя пустыми временами.

Находя его у других, иногда у себя,
я был благодарен за дар участия
в необычайном Божием замысле о смертных.

Постарайтесь понять маловеров.

И я день верую, а день не верую.

Но мне хорошо в молящейся толпе.
Веруя, они помогают мне верить
в их, непостижимых существ, существованье.

Я помню, что они были сотворены не слишком ниже
небесных сил.

Под своим уродством, клеймом практичности,
они чисты, в их горле, когда они поют,
бьется пульс восторга.

А больше всего перед статуэткой Богоматери,
так вылепленной, как Она явилась ребенку в Лурде.

Разумеется, я скептик, но вместе с ними пою
и тем одолеваю противоречие
между частной религией и религией обряда.

Красивая Дама, Ты, что явилась детям в Лурде и Фатиме.

Больше всего, как рассказали дети, их поразило,
до чего Ты несказанно прекрасна.
Будто Ты хотела напомнить, что красота —
один из компонентов мира.

Что могу подтвердить, ибо в Лурде я был
паломником у грота, где шумела река
и на чистом небе над горами виднелся узкий серп месяца.

Ты стояла, говорят дети, над небольшим деревцем,
но Твои стопы возносились сантиметров на десять
над его листвой.

Твое тело было не призрачным, а из нематерьяльной материи,
и можно было сосчитать пуговки на Твоем платье.

Я просил у Тебя чуда, но в то же время сознавал,

Что пришел из страны, где Твои святые места – средство
укреплять национальный мираж и прибегать
под Твою, языческой богини, защиту
от нашествия врага.

Мое присутствие здесь было замутнено

Долгом поэта, которому не дозволено льстить
народным фантазиям.

Но я жажду остаться верным Твоему непостижимому помыслу

Явиться детям в Лурде и Фатиме.