Литагент «Новое издательство» - Мой Милош

Простите, достопочтенные богословы, за тон, не подобающий
фиолетовым вашим тогам.

Я мечусь и ворочаюсь на ложе моего стиля,
ища, чтобы вышло удобно, не слишком
набожно, не слишком по-мирски.

Должна найтись середина, между абстракцией
и впадением в детство, чтобы говорить
всерьез о том, что и вправду серьезно.

Католические догмы как будто на вершок
высоковаты, мы тянемся на мысках, и тогда на один
миг нам кажется: видим.

Но тайна Пресвятой Троицы, тайна первородного
греха и тайна искупления
броней покрыты против разума,

Который тщетно стремится узнать историю
Бога до сотворения мира и когда
в Его Царствии вышел раскол на добро и зло.
И что из этого могут понять одетые в белое девочки,
идущие к первому причастию?

Хотя и седым богословам это слегка чересчур,
и они закрывают книги, ссылаясь
на недостаточность человеческого языка.

Но этой причины недостаточно, чтобы
щебетать о сладком Младенце Исусе на мягком сене.

Этот Мицкевич, чего им заниматься, когда он и так удобен.

Превращен в реквизит патриотизма в поучение молодежи.

В консервную банку – откроешь: мигает кадрами мультика
про стародавних поляков.

И католичество – не лучше ль оставить в покое?

Чтоб сохранился ритуал окропленья святою водицей
и празднованья святок и проводов покойников
на почитаемые кладбища.

Всегда найдутся такие, что будут его трактовать
серьезно, то есть политически.

Никогда я, однако, не мерялся силами с теми врагами
Просвещения, что слышат, как дьявол
говорит языком либерализма и терпимости ко всем иноверцам.
Увы, ко мне относилась американская поговорка,
порожденная недобрыми чувствами:
«Раз католик, навсегда католик».

Шестилетним я чувствовал ужас в каменном миропорядке.

Тщетно потом я пытался укрыться
в разноцветных атласах птиц, толстощекий хранитель
Кружка любителей природы.

Чарльз Дарвин, несостоявшийся пастор, с горечью огласил
свою теорию естественного отбора, предвидя,
что она послужит дьявольскому богословию.

Ибо она гласит торжество сильных и поражение слабых,
а это и есть замысел дьявола, потому-то
его и называют князем мира сего.

Всё, что бегает, ползает, летает, умирает, – довод
против божественности человека.

Обратился я к анти-Природе, то есть к искусству,
чтобы вместе с другими строить наш дом из звуков
музыки, красок на холсте и ритмов речи.

Ежеминутно в опасности, мы отмечали наши дни
на каменном или бумажном календаре.

Готовые к тому, что из бездны холода воздвигнется
десница и унесет нас вместе с нашей
незавершенной стройкой.

Но веря, что кое-кто из нас получит дар, благодать
вопреки силе тяготения.

Всегда мне нравился Мицкевич, но я не знал – почему.

Пока не понял, что писал он шифром и что это принцип поэзии,
дистанция меж тем, что знаешь
и что выявляется.

То есть важно содержание, как ядро в скорлупке, а как станут
играть скорлупой, уже неинтересно.

Ошибки и детские планы искателей тайны
заслуживают прощения.

Меня высмеивали за Сведенборгов[27] и прочие небылицы,
ибо я выходил за рамки рецептов
литературной моды.

Злорадной гримасой искривленные морды
питекантропов, рассуждавших о моих суевериях
набожного ребенка,

Который не хочет принять одно доступное нам знание —
о взаимном сотворении людей
и совместном сотворении того, что называют истиной.
В то время как я хотел верить в Адама и Еву,
изгнание из рая и чаянье возврата.

Ну да, я помню двор в усадьбе Ромеров,
где помещалась ложа «Беззаветный литвин».

И в старости я стоял на моем университетском дворике
под аркадами, перед входом в костел Святого Апостола Иоанна.

Какая даль, но я мог бы услышать, как возница щелкает бичом
и мы из Тугановичей гурьбой подъезжаем к воротам имения
Хрептовичей в Щорсах.

Чтобы в самой большой в Литве библиотеке читать книги,
украшенные рисунком космического человека.

Если пишущие обо мне перепутают столетия,
я сам подтвержу, что был там в 1820 году,
склонившись над «L’aurore naissante» Якоба Бёме,[28]
издано во Франции, 1802.

Не по легкомыслию, почтенные богословы,
занимался я тайным знанием многих столетий —
но по боли сердечной, глядя на ужасы мира.

Если Бог всемогущ, Он может это позволить,
только если предположить, что Он не благ.

Откуда границы его могущества, почему таков,
а не иной порядок сотворения – пытались ответить
герметики, каббалисты, алхимики, рыцари Розы и Креста.

Лишь сегодня теории астрофизиков подтвердили бы
их предчувствия, что пространство и время
отнюдь не вечны, но имели свое начало

В одной невообразимой вспышке, от которой пошли
исчисляться минуты, часы и веки веков.

А они занимались тем, что случилось в лоне Божества
перед этой вспышкой, или как появились Да и Нет, добро и зло.

Якоб Бёме верил, что зримый мир возник
из катастрофы, как акт милосердия Бога,
желавшего упредить расширение чистого зла.

Когда мы жалуемся, что земля – прихожая ада,
то вообразим: могла бы она быть настоящим адом,
без единого проблеска красоты и добра.

Мы читали в катехизисе о восстании ангелов —
что предполагало бы некие деяния в пред-мире,
прежде чем зримый космос был сотворен,
только так мы умеем мыслить, в категориях «перед» и «после».

Даже если б в пред-мире жили целые полчища
невидимых ангелов, только один из них,
проявляя свободную волю, взбунтовался
и стал предводителем мятежа.

Точно неизвестно, был ли он первым и самым совершенным
из призванных к жизни существ
или же темной стороной Самого Божества,
которую Якоб Бёме называл Гневом Божиим.

Так или иначе, ангел прекрасный и сильный обратился против
непостижимого Единства, ибо сказал «Я»,
а значит, отделился.

Люцифер, носитель темного света, называемый он же врагом,
сатаной, в Книге Иова он государственный обвинитель
в хозяйстве Творца.

Нету хуже изъяна в деле рук Бога, Который сказал «Да»,
чем смерть, то есть «Нет», тень от воли
отдельного существования.

Этот бунт – демонстрация собственного «Я» и называется похотью,
concuspiscientia, а потом его повторили на земле
наши прародители. Древо познания
добра и зла могло бы, как это открыли Адам и Ева,
называться древом смерти.

Грех мира мог быть изглажен лишь новым Адамом,
чья война с князем мира сего
есть война против смерти.

По мнению Мицкевича и Якоба Бёме, Адам был таким,
как Адам Кадмон из каббалы, космическим человеком
в лоне Божества.

Он явился посреди сотворенной Природы, но ангельский,
одаренный незримым телом.

Его искушали силы природы, взывая к нему
(как продиктовал Мицкевич Арману Леви):

Адам поддался соблазну, и Бог наслал на него глубокий сон.

Когда он проснулся, перед ним стояла Ева.

И так вот Ева оказалась делегаткой Природы
и втянула Адама в однообразный круг рождений и смертей.

Как будто Великая Матерь-Земля палеолита, что рождает
и сберегает прах.

Отсюда, быть может, у мужчин страх любовных обетов,
ибо они всего лишь обетованье смерти.

Наши сестры не согласятся с земною природой Евы,
но у Якоба Бёме мы встретим и образ Евы иной,
той, что получила и приняла призыв
стать матерью Бога.

Не забудем, однако, что Бёме говорит о мире архетипов,
созерцаемых Богом, а значит, о таком,
где не существует никакого перед и после,
то есть вторая Ева вовсе не преемница первой,
они стоят рядом, та и другая, под взглядом Творца.

Перетекают друг в друга, родные, ближе чем сестры.