Варвара Малахиева-Мирович - Хризалида. Стихотворения

Как тихо у меня в душе,
Как будто в ней одни могилы,
Как будто в них почиют все,
Кого любовь усыновила,

Кто верой в спутники был дан,
Кого надежда увенчала.
И боль тиха от старых ран,
И тихо самой смерти жало.

Чайник пунцовый с отбитым носом,
На чайнике – с розой медальон.
А внутри его – пепел от папиросы,
И георгины в тубе жестяном.

На стенах картины своего изделья.
Пальмы да пальмы. Без берегов
Моря, и кое-где пастелью
Созвездья с другой планеты цветов.

За иконой охапка сухого бурьяна,
Одеяло вместо гардин на окне.
И самодельный лик Иоанна
Над постелью приколот к стене.

А у меня в груди орган[108].
В носу тончайшие свирели.
Усыновил меня диван,
И стал он гриппа колыбелью.

Что делать? Вместо Турандот
Иная мне дана задача.
Терпин-гидрат, компресс, и йод,
И сода с молоком горячим.

Но это – Майи пелена,
Терпин-гидрат и сода,
И что мрачнеет из окна
Ненастная погода.

Наш дух живет всегда в дали,
Он только собирает,
Как дань сужденную земли,
Над миром пролетая,

Тоску иного бытия,
И боль, и отреченье,
Неся их в дальние края
Для горнего цветенья.

Пойдем, пожимаясь от холода,
Замесим топкую грязь,
На базаре навозное золото
Обойдем, к стене сторонясь.

В посконный, гремящий, тележный,
Алчбою насыщенный торг
Скользнем стезей неизбежной,
Как санки бросают с гор.

Капусту купим брюхатую,
Брюквы (за две – миллион),
Потеряем калошу у ската,
Расплеснем с молоком бидон.

Доплетемся домой, и покажется,
Что всё это – сон…

Осеребрилась грязь дорожная.
О, слишком нежен первый снег.
Обетование он ложное
Зимы торжественных утех.

Назавтра хлипкая и липкая
На этом месте будет грязь,
Где он бесстрастною улыбкою
Соткал серебряную вязь.

Не это горнее касание,
Не эта легкость здесь нужна, —
Мороза тяжкое кование,
Мороза тишь и белизна.

Смертельно раненный зверек
В моей груди живет и бьется.
Снует и вдоль, и поперек
По клетке и на волю рвется.

Ему дают еду, питье,
Погладят иногда по шерсти,
А он скулит все про свое —
Что кто-то запер двери смерти.

Она нежна, она добра[109],
Мне Богом данная сестра.
Она, как первый снег, чиста
И, как дитя, душой проста.

Но стало сердцу страшно с ней,
Как в подземелье, полном змей,
Как будто мировое зло
Ко мне вослед за ней пришло.

И стала с ней и я не я,
А подколодная змея,
С раздавленными позвонками
И яд струящими зубами.

Рабы – как ветхо это слово.
Христу рабами нужно ль быть?
И не любовью ли сыновней
Его мы призваны любить?

И говорить, открывши душу,
Не рабьим – детским языком:
«Прости, приди, склонись, послушай —
Как горько жить в дому Твоем».

Безнадежность – высшая надежда.
Так сказал когда-то мне мой друг.
Смутным знаньем это знал и прежде
Мой в пустыне искушенный дух.

И теперь, избрать себе не смея
Из надежд излюбленных людских
Ни одной, он жаждет, пламенея,
Вод испить из родников живых.

Могла бы тайным заклинаньем[110]
Твой дух из ночи я воззвать,
Но разлюбила я гаданье
И разучилась волхвовать.

Все нити жизней, что держала
Я странной волею судеб,
Душа однажды разорвала,
Поняв, что путь мой нищ и слеп.

И всех, кто мог идти за мною
Лишь в слепоту и нищету,
Я увела бы за собою.
И вновь отвергла я тщету.

И лишь молитвенным касаньем,
Бесправным, робким, чуть живым,
Тебя ищу я там, за гранью,
Где образ твой исчез, как дым.

Был вечер, полный чарованья[111]
Луны, скользившей в облаках.
И заколдованным сияньем
В пустынных отмели песках

Чертили черных сосен тени
Крутого берега края,
И было всё, как сновиденье:
Луна и отмель, ты и я.

И говорил ты, что не надо
Мне больше в этом мире жить.
И умереть была я рада,
И обещал ты мне служить

От жизни к смерти, мной любимой,
Надежным, бережным мостом.
. . . . . . . .
Но смерть прошла в те годы мимо,
И всё живем мы да живем.

Поломан якорь,
Погасли огни.
Но не надо плакать.
Ни-ни.

Бороться нет силы
С всесильной судьбой.
Так надо, чтоб было
Бо-бо.

И роптать не надо,
Жизнь недолга.
И сердце радо
Га-га.

Но душа трепещет,
Что грех через край,
В ней шумит и плещет
Ай-ай.

Седой старик и юноша навеки[113],
И мотылек, и тайный мистагог.
Полярный круг и огневые реки,
Крылатый, пересечь ты мог.

Но близок вход в подземную пещеру.
Таков уж путь. Его не избежать.
Но где любовь, где жертвенная вера?
Без них во тьме дороги не сыскать.

Дрожит крыло, привыкшее к полету.
Его не нужно. Молот и кирка.
Урочная подземная работа
Мистериарха ждет и мотылька.

Не подарю тебе стиха[114],
Любимая сестра,
Душа нема, душа глуха,
Хоть жизни боль остра.

И что сейчас я говорю —
Совсем, совсем не стих,
Стиха тебе не подарю,
Как было в днях былых.

Но постою, но помолчу
С тобой, в твоей стране.
Душа с душой, плечо к плечу.
И легче станет мне.

Из-под шляпы странно высокой[115]
Прозрачных очей аметист
Глядит на мир издалека,
Лучист, и суров, и чист.

Непокорный локон черный
Иконно тонкой рукой
Отводя, с тропинки горной
Он смотрит ввысь с тоской.

И видит за гранью мира
Чертога Отчего свет.
И грустит, что для горнего пира
У земли одеяния нет.

Лик пустынный Иоанна,
Крест в его руке худой
И громовый к покаянью
Зов в пустыне огневой

В свете розовой лампады
Претворился у меня
В знак покоя, и отрады,
И уютного огня.

Для того ль пророк в пустыне
Зной и жажду выносил,
Чтоб его иконой ныне
Чей-то дом украшен был?

Цикламена бабочки застыли на столе[116].
Под алым одеялом Алла
Спит в темно-синей утра мгле.
И снятся ей Венеции каналы,
И мавр возлюбленный с нахмуренным челом,
И роковой платок, и песня Дездемоны.
Но в коридоре крик: «Беги за кипятком!» —
И ярый топот ног ее из грезы сонной
В советскую действительность влекут.
И уж обводит ясными очами
Она свой тесный каземат-приют:
Вот чемоданы, ставшие столами,
Вот пол измызганный, вот чайник с кипятком,
Тюфяк, под ним два бревнушка хромые.

. . . . . . . .
Венеция и мавр – всё оказалось сном.
Я – Алла Кузьмина. Я дома. Я в России.