Елена Булгакова - Дневник Елены Булгаковой
Все обещало счастливый год — для всей страны и для нее тоже. В прошедшем — 1955-м — впервые после многих лет безмолвия вышла в издательстве «Искусство» книга Михаила Булгакова — сборник из двух пьес: «Дни Турбиных» и «Последние дни». Теперь альманах «Литературная Москва» принял к публикации «Жизнь господина де Мольера». По вечерам Е. С. работала: печалясь, сокращала (альманах не мог взять книгу в полном объеме). Писала деловые письма редактору З. А. Никитиной с неизменными искренними приветами В. А. Каверину: инициатором публикации «Жизни господина де Мольера» был он. Радовалась вместе с сыном и невесткой: «как это будет, когда выйдет альманах с «Мольером»…»
5 января Зоя Никитина сказала по телефону: рукопись «идет завтра в печать без новых сокращений. Она прошла единогласно на президиуме ССП. Будет напечатана в альманахе в отделе «Литературное наследство»». И добавила, что она с Кавериным уже внесли изменения, не дождавшись очередного письма Е. С. с правкой.
«Я сказала, — пишет Е. С. — «Сдавайте в том виде, как вы сделали. Я суеверна». — «Что вы хотите сказать?» — «Что — что не сделано сегодня, может завтра уже оказаться невозможным. Сдавайте!»»
И далее, для себя: «Ну, значит, так. Судьба. Пусть пойдет даже в таком виде — хотя в общем сокращений не так много. Только совсем убрана линия подозрения о кровосмешении. Может быть, это и правильно. Эта вещь должна пройти без сучка и задоринки — чтобы надеяться и на будущее печатание — пьес».
Год обещал быть очень важным, Е. С. вела записи ежедневно, стараясь не упустить ничего, и почерк ее был округл, спокоен, чист. Иногда уходила в прошлое, оставив нам несколько драгоценных мемуарных страниц.
Запись 13 января неожиданно стала последней: «Телеграмма от Посконовых — мама упала, хочет видеть меня».
Е. С. уехала в Ригу. Провела с матерью ее последние дни. Похоронила. Более к оставленной тетради не возвратилась. Альманах «Литературная Москва» прекратил свое существование. «Жизнь господина де Мольера» в тот год так и не вышла.
2 января.
Подарила ему лично и музею — сборники. — Книгу: Булгаков М. А. Дни Турбиных. Последние дни. М., 1955.
Не захочу ли я передать их институту… — В 1958 г. Е. С. передала в рукописный отдел Пушкинского дома значительную часть архива Булгакова.
Записи 19 и 20 октября (1965 г.)
Сделаны на отдельном, сложенном вдвое листке. Год устанавливается по надписи А. Твардовского на его книге «Дом у дороги» (М., 1959): «Елене Сергеевне Булгаковой с глубоким уважением. А. Твардовский. 19.Х.65. М.»
Записи. Наброски.
«Рассказ Миши о чтении Робеспьера» и «Будто бы Михаил Афанасьевич…»» — попытки Е. С. восстановить невероятные, бесконечно варьировавшиеся устные рассказы Булгакова. (См. в ее письме к А. С. Нюренбергу 23.II.1961 г.: «Он никогда не рассказывал анекдотов… а все смешное, что у него выскакивало, было с пылу с жару, горяченькое! Только что в голову пришло!») Вероятно, строки «Настоящий писатель…» также являются записью высказывания Булгакова.
Будто бы Михаил Афанасьевич… — Написано после публикации новеллы К. Паустовского «Снежные шапки» в журн.: Новый мир. 1963. № 10. Запись испещрена правкой; возможно, работа над нею не закончена.
Б. Л. Пастернак. — Запись сделана в 1968 г. (на листке, вырванном из дневниковой тетради 1968 г.). Известного хирурга Бурденко звали Николаем Ниловичем. Любопытно, что в дневниковой записи 8 апреля 1935 г. (в обеих редакциях!) Бурденко не упоминается вовсе и «явлением законным» назван В. В. Вересаев.
Как-то осенью 1929 года… — Набросок датируется приблизительно 1964–1965 гг. В конце переходит в конспект. Фраза: «Таких машинных перепечатываний было…» — не закончена: Е. С. предполагала рассчитать число перепечатываний. Рагно — известный в свое время кондитер; актер Мольерова театра; персонаж пьесы Э. Ростана «Сирано де Бержерак».
У «Записок покойника»… — Эту запись Е. С. датировала: «Москва, 17 августа 1969 г.»
План последней пьесы… — Инициатором этой записи стал П. С. Попов. Он писал: «Сегодня, 15 апреля 1940 г., я был с Анночкой у Елены Сергеевны и попросил ее показать, что набросал Миша к последнему своему неосуществленному замыслу новой пьесы. <…> Замысел несколько раз рассказывался Ел. Сергеевне. Я стал уговаривать Ел. Серг. пригласить стенографистку и зафиксировать все, что сохранилось в памяти, ибо в дальнейшем многое может погаснуть. Она сказала, что надеется на обратное: сейчас у нее много спуталось и голова не свежа, но когда она придет в себя, то надеется восстановить. И вдруг стала рассказывать содержание…»
Подробно записанная в тот же день Поповым фабула пьесы несколько отличается от той, которую впоследствии зафиксировала сама Е. С. Еще позже Е. С. сняла копию с записи Попова (возможно, в 60-е гг., когда архив Попова передавался в ОР ГБЛ); внесла несколько поправок в преамбулу; но в самой записи Попова сделала только несколько стилистических исправлений:
«Действие должно было открываться в мансарде. В мансарде же происходит и последняя сцена. В мансарде живет писатель, при нем жена. Жена жалуется, что писатель не умеет устраивать своих дел, что он вял, неэнергичен, не предприимчив и что нужно уметь продвигать как-нибудь свое творчество. Писатель стоит у окна и смотрит на расстилающийся перед ним город. Он говорит: «Хочешь, я все это покорю и прославлю свое имя? Дело в счастии и нужно найти свое счастье». Он смотрит на двор и вспоминает, как в его детстве водили по дворам попугаев. При них были заклеенные конверты, и попугай клювом раздавал желающим конверты с пожеланиями, «с счастьем». «И вот такой конверт у меня должен быть, и я с ним прославлюсь». Счастливый случай приносит желаемое. В руки писателя попадает письмо одной женщины, матери чрезвычайно влиятельного человека, который в пьесе должен был называться всесильным человеком. При помощи этого письма писатель получает возможность проникнуть к всесильному человеку. В одном из действий представлен кабинет этого всесильного человека, до которого добрался и в который с великими трудностями попадает писатель с письмом матери. Писатель недоумевает, что в кабинете никого нет, как вдруг стоящий в кабинете шкап с книгами начинает двигаться, распадается и перед писателем оказывается всесильный человек. Писатель чувствует себя в величайшем смущении. Язык прилипает к гортани, и писатель начинает бессвязно лепетать что-то о попугае, о своем счастье, о письме — и смущенный совсем умолкает. Всесильный человек долго смотрит на него и разражается градом оскорбительных слов выговора. Миша это называл монологом о наглости. Всесильный человек должен был говорить: «Много я безобразий видел на своем веку, много нахальства, которое приходилось обрывать, но такой наглости я не встречал. Откуда вы взялись, что за попугай, что за ерунду вы несете?» И кончал свой монолог всесильный человек так: «Помните, если вы хоть что-нибудь расскажете, что вы здесь видели и слышали, то вам будет конец. Теперь говорите, я вас слушаю».
