Борис Пастернак - Чрез лихолетие эпохи… Письма 1922–1936 годов
15 января <1928 г.>
А сейчас пришло твое письмо со столбцом фамилий и боязнью, что эти контексты нас рассоря́т. Ты видишь, даже по линии каламбурного словопроизводства мысль у меня идет по противоположному направленью. Я просто забыл, что от Сорренто можно произвесть твой глагол с его угрожающе-двойственным удареньем: мне мыслилось только засоренье, т. е. преодолимая, требующая разбора и уборки тягостность. Но ведь всю ее целиком я беру всегда на себя. И если я говорю о докучности моего длинного письма (ты его еще не получила), то ведь это не тебе я по своей воле докучаю, а только вынужден допустить случай, где ты меня увидишь <подчеркнуто дважды> за всеми этими дрязгами. Т. е. мне больно, что я тебя низвел до такого зрелища и чтенья. Если бы ты не была для меня Мариной, я бы просто не мог всю эту путаницу взять на себя: не смел бы и не снес. В значенье же глагола «быть Мариной» я входить не хочу, ты должна знать его смысл. – У меня горячая, огромная, безбрежная просьба к С.Я. Если бы подвернулась возможность воспользоваться на месте, практически «Годом», то эта вещь его полная и личная собственность. Я ничего об этом не буду знать. Тогда только надо будет анапест собрать в четверостишья, Шмидт же останется в неизменности. Я написал бы С.Я. об этом, но по некоторым причинам на эту тему можно только промямлить вскользь и лишь на полях. Возможность или мыслимость примененья допускаю, п.ч. был прецедент с «Птицеловом»; и если это неосуществимая чепуха, то пусть он простит меня за просьбу и предположенье.
Читай исподволь себя, когда забываешь, кто ты мне. Это тебе всегда забытое напомнит.
Письмо 148
<1 февраля 1928 г.>
Цветаева – Пастернаку
Борису. Трехлетие Мура. Je n’y re<garde> pas de si près[138]. Отъезд Томашевских. – Орша. – Туда в страну чудес, глухую, неучтимую. Изв<лекла> тебя к себе, себя – к тебе! Провалилась, проп<ала> как в сон нын<ешней> ночи. Москва опоганена Ланнами (воспоминаниями), заселена нечест<ивыми>, перенаселена. Глухие места! Я и ты правы, п.ч. Г-жа Ролан умирала с портретом Бриссо, а Бриссо с портретом Г-жи Ролан. И об этом пишут в учебн<иках> для юношества.
Из-за тебя я в первый раз выслушала 1½-часовой доклад о формальном методе, из которого впервые узнала об Опоязе и несбывшемся каком-то Емельке (М.Л.К.), несколько хороших мыслей Шкловского (наследие по линии дядя – племянник: из которого след<овало>, что Пушкин наследник не Державина. Я: А кого же? – Не исследовано. Сложный узел и т. д. – «А м.б. негрской крови?» – Он не был негром, а эфиопом).
Письмо 149
<пер. пол. февраля 1928 г.>
Цветаева – Пастернаку
Дорогой Борис, хочу тебе покаяться в одних страшных <вариант: ужасных> вещах, в которых мы, как во всем, что не наше действие, неповинны. Ужасные вещи три, и они есть одна: в первый раз за жизнь – скука, в первый раз за жизнь отвиливание от писанья, точно такое же самочувствие, как у других во время беременности – равнодушие, неохота, пониженный жизненный тон вплоть до тошноты от всего – состояние, знакомое мне только по рассказам, ибо все (3x9=27) 27 месяцев своих жила, как всегда (NB! не подумай, ибо этого не может быть и не потому, почему 99 раз на 100 не может быть, мой случай – сотый: изъятие себя из числа <вариант: выбытие из строя> вот уже около 4 лет). Итак, неохота к тетради, всё чаще и чаще, сбегаю, ища поводов и находя их, естественно, в излишке. Не Россия, Борис, а м.б. любовь. Когда мне в любви не везло (всегда), я отыгрывалась, мое писанье было отыгрыванье от человека (если бы ты знал историю Царь-Девицы и Красного Коня, – да всего!). Последняя моя вещь – Попытка комнаты – почти мертвая. И наивно утверждение окружающих: «Поэма конца (или Горы) мне нравится больше»… – точно она написана не на костях (не только моих!). Я просто, как Ася говорила в детстве, «задушилась». С 1924 г., Борис, – четыре года – ни одного рассвета, ни одного ожидания, ни одних проводов. Да, был Рильке, был – твой приезд, но всё это было еще или уже в Царствии Небесном, всё под черепом. Не принимай меня за то, что я не есть, мне мало нужно, знать, например, что через столько-то месяцев я тебя увижу. Но знать. Ждать. А я сейчас никого не жду. Это – основное. Второе – отсутствие собеседников, мое вечное в чужом кругу и в своем соку. Из меня возносится, в меня же падает, обрушивается. Фонтан. А я – река. Мне нужно берега, мимо которых, и м.б. несуществ<ующее> море, в которое. Мне нужно клонящееся и глядящееся в меня, хотя бы чтобы ветки по-иному (по-моему!) двигались и дома по-иному стояли: не стояли. Я плеч<ами>, и грудью, и головою чувствую себя рекою, которая не что иное, как ПЛОВЕЦ, несущая других пловцов. В Мёдоне нет реки, и в Мёдоне я не река, меня застояли.
Продолжение
Вот из этой несостоявшейся застоявшейся реки и прост<ой> женской моей скуки, п.ч. я никого не жду («Только пела и ждала», отсеки ждала – и петь перестанешь) и выведи, Борис, меня настоящего дня: без бер<егов> р<ека> (NB! болезнь ведь тоже бер<ег>, корм<лю> собой недуг (врага), что – меня ест и усыпляет и обескровливает. Как только свободная минута – сплю, могла бы спать
Und schlafen möcht ich schlafen
Bis meine Zeit herum[139].
Письмо 150
<февраль 1928 г.>
Пастернак – Цветаевой
Мой дорогой друг! Ты не сделаешь ошибки, если в промежутки, когда я тебе не пишу или пишу мало, станешь просто жалеть меня. Это всегда бывает вызвано незадачами, неприятностями или чем-нибудь в этом роде. Я не люблю слова неврастеник и верю в свое душевное здоровье. Но всякий пустяк, особенно же проявленье глухой враждебности, идущее откуда-нибудь издалека, датированное каким-нибудь 24-м годом, когда меня тут стерли в порошок и довели до решенья «бросить литературу», и вдруг доходящее до меня случайно в 28-м – омрачает меня на недели. Какой-нибудь услужливый «темный» друг докладывает тебе какое-нибудь четверостишье Ив. Приблудного, в те времена возникшее и по странности оставшееся тебе неизвестным. Оно невинно, там только говорится о том, что ты бездарен, как пара сапог. И хотя ты прекрасно знаешь цену этому авторитету, а также и то, как и зачем это сказано, но эти чуждо-значащие в чужом и малозначительном голосе слова так напоминают (номинально) твой собственный ужас перед твоим нынешним вынужденно двойным существованьем, что, получив другой смысл, становятся твоей собственностью, аккомпанементом к твоей работе.
