Дмитрий Быстролётов - Пир бессмертных: Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Возмездие. Том 2
— Этого не может быть!
— Это должно быть. Умная молитва — это бытовая просьба, а не разговор с богом. Религия построена на бессмыслице, в вера — на чувстве.
— А ну, давайте отсюда! — вдруг зарычал пресвитер. — Гады, покоя и здеся не дають!
Мы пошли дальше. В следующей большой группе рядами стояли старички и старушки и истово, со слезами на глазах, крестились. Одни, тихо плача, смотрели в небо, где кружились вороны и воробьи, другие вдруг падали на колени и отбивали земные поклоны в бурьян. Перед смиренной паствой стояли мисочки с кусками хлеба, домашними сухарями, украденной за зоной картофелью и морковью и даже ломтиками сала. Это был скромное приношение верующих своему духовному пастырю. Он стоял тут же, прямо перед молящимися, в красивой позе фанатика, с полузакрытыми глазами, с лицом, отражавшим глубокое внутреннее волнение, отречение от всего земного и высокое нравственное преображение.
Поскольку в одном лице Николай Николаевич изображал священника, дьякона, псаломщика и хор, его речитатив и пение лились бесконечной рекой и не производили впечатления литургии, то есть службы, в которой участвует несколько лиц. К тому же отсутствовали декорации, ризы, горящие свечи и запах ладана. Но, очевидно, все это требуется лишь неверующим. Мы молча стояли и смотрели на выстроившихся в четыре ряда изможденных лагерников, по лицам которых струились слезы умиления: здесь было то религиозное исступление, какое редко наблюдается на воле. По крайней мере, я не помню, что когда-нибудь видел верующих, так дружно рыдающих во время богослужения. Но не этим только славился Николай Николаевич. После службы он на католический манер произносил проповедь и выбирал темы, которые слушателей брали за сердце. Говорил он гладко, понятно, с воодушевлением и не длинно. Вот он кончил, и по глазам слушателей я видел, что им хотелось бы слушать еще. Николай Николаевич давал им утешение и отдых.
— Это не начальник КВЧ с бурчанием из «Правды», — прошептал я Анечке. — У него не заснешь. Чистая работа!
Но Анечка отвернулась без улыбки.
— На сегодня с меня довольно божественного. Уйдем отсюда! Бедный отец Иона…
Едва мы повернули за угол, как увидели нескольких наших стрелков без погон и поясов. Их под конвоем вели в амбулаторию. Впереди шагал опер и начальник МСЧ. Когда они через полчаса вышли, мы бросились к Гальке.
— В чем дело?
Галька сделала большие глаза.
— Помните, третьего дня с этапом пришел усатый дядя, толстый такой? Все жаловался на головные боли?
— Черноглазый, смуглый?
— Он. Ночью он побрился, а под лагерным барахлом у него был штатский костюм. В самый дождь он перенес от бани лестницу, приставил к забору, перелез и скрылся. Дождь смыл следы. Собаки его не нашли. Лестницу забрали оперативники. Оказывается, это бывший наш полковник, служил у Гитлера. Власовец. Имеет четвертак. На кухне успел украсть нож. Всех стрелков, которые ночью стояли на вышках, сейчас посадили.
— Зачем же их притащили в зону?
— Чтоб в вольном городке поменьше трепали языками. На станции уже всех ждет черный ворон.
— Здорово! То-то наших работяг вернули с работы!
В этот момент ударили в рельсу.
— Разойдись по баракам! Живо! Генеральная проверка! Шмон!
Самоохранники побежали по зоне, как гончие псы. Тем временем надзиратели вынесли из штаба столы и ящики с личными делами. Мы посмотрели на небо — дождя как будто бы не будет, небо синело по-летнему.
— Беги в штаб, Анечка!
— А ты жди меня в амбулатории.
7Минут через двадцать нас, медперсонал, проверили и заодно обыскали амбулаторию. Еще через десять минут к нам прокралась Анечка.
— Комедия, — улыбалась она. — Обыск в женском бараке производили жены начальников. Мое московское платье вызвало общий восторг. Все дамы примеряли его на себя, а самая толстая попросила взять домой для снятия выкройки. «Вы не бойтесь, заключенная, я передам платье завтра же». — «А как? — спрашиваю. — Вас, гражданка, не пустят в зону!» — «Ничего, — отвечает, — мой дурак занесет!» — «Это кто же такой?» — «Да начальник Дивизиона! Знаете его? Рыжий из себя. Так я его жена».
Я рассказал о его картинном выступлении в БУРе весной прошлого года. Все много и долго смеялись. Потом стало скучно. Тамара Рачкова торчала в протезной мастерской, и свободно говорить было нельзя. Мы гурьбой вышли на крыльцо и стали смотреть на проверку. После окончания обыска людей вывели из бараков на плац и поставили группами по буквам алфавита. Около каждой группы стоял стол, и на нем — груда больших толстых конвертов. Работники первой части подзывали людей по очереди, но проверка длилась медленно — проверяли все данные, путались, исправляли, опять путались и много курили. Перекуры брали столько же времени, сколько работа. Все обильно сдабривалось бранью.
— Не спешат! — процедил сквозь зубы Андреев.
— Канитель тянут! — подтвердил Севочка.
А мы с Анечкой тихо-тихо, бочком-бочком выскользнули с крыльца, прокрались за амбулаторию, оттуда за баню и выползли в бурьян вдоль огневой дорожки. Там уже с весны семейные пары сплели себе укрытия в виде зеленой травяной норы, похожей на кокон, пещерку или внутренность яйца: вползешь, подберешь ноги, и никто не увидит, даже если человек стоит или проходит рядом. Был и у нас свой зеленый будуар, но он находился ближе к хирургической больнице и пробираться туда было опасно. Мы, как две ящерицы, скользнули в ближайшую нору и улеглись до конца проверки.
Как невыразимо прелестно чувствовать себя одним в загоне, напичканном людьми! Лежишь себе на пахучей полыни, вверху в щелочки видно синее небо, за головой — спина лейтенанта Фуркулицы и даже кончик его трубки, у ног сияет входная дыра, через которую видна табличка с надписью: «Огневая зона! Часовой стреляет без предупреждения».
Над привядшими головками цветов чертополоха монотонно гудят шмели и осы, сотни голосов заключенных бубнят статьи и сроки, а ты лежишь себе рядом с бесконечно милым и близким существом, и тихая радость волнами ниспадает в душу, что тут бы воспользоваться минутой уединения и поскорей начать любовную возню — так нет, начинает сладко дрематься, глаза закрываются и грезится только что-то розовое и золотое.
Но такая близость — редкая радость в лагере. Сквозь дрему я шепчу:
— Я тебя люблю!
— Тише! Фуркулица рядом!
— Чтоб он провалился! Обними меня! Еще!
Голос Фуркулицы:
— Ты оглох? Отчество?
— А?
— Дурак! Отчество!
— Как нам хорошо, Анечка! Спасибо тебе за все.
