Жорж Бордонов - Мольер
XXXV ПЯТНИЦА, 17 ФЕВРАЛЯ 1673 ГОДА
Введение
Итак, премьера пьесы состоялась в Пале-Рояле 10 февраля 1673 года и прошла успешно: сборы поднялись до 1992 ливров. Мольер играет Аргана, Арманда — Белину, Лагранж — Клеанта. Неприметный Боваль добивается успеха в роли Фомы Диафуаруса. Малютка Боваль, дебютантка, играет Луизон, а ее мать — служанку Туанету. «На «Больного» спешит весь город», — свидетельствует Робине. Кряхтенье, стоны, хвори Аргана забавляют партер. Под толстым слоем грима никто не видит смертельной синевы лица. По воле случая Мольер, выходец из народа, возвращается к народу в эти последние дни. И все же ни аплодисменты, ни безудержный смех, ни сборы не рассеивают мрачных мыслей о равнодушии короля. Горький вкус поражения мог бы оставить на губах такой конец жизни, если бы последнее ее действие не разыгрывалось на редко достигаемых, слепящих, почти легендарных вершинах человеческого величия и не отбрасывало на всю эту жизнь свой отблеск. Наперекор грозам и бурям, опрокидывая или обходя препятствия, невзирая на все унижения, выпадавшие актеру, на множество домашних и деловых забот, на душевную боль, на хрупкое здоровье, он в конце концов стал вровень с самыми великими. И что, может быть, важнее, его творения — единственные в своем роде: живя в эпоху, одержимую подражанием древним, он, в сущности, так мало им обязан. Этот борец брал верх во всех поединках. 17 февраля он одерживает самую славную и трудную победу: победу над самим собой, над тем слезливым, взывающим к жалости малодушием, которое, что бы мы там ни говорили, остается частью нашего существа. Его смерть — увенчание, выразительный символ его жизни, мастерский завершающий штрих. Мольер умирает, как жил. Телесная немощь не приводит у него к потере самообладания; напротив, он собирается для последнего усилия. В его смерти, как в смерти Толстого или Гете, заключен глубокий смысл. Тех, кто способен хотя бы понимать такие вещи, она многому учит, и трогает остальных. Речь идет не о лихорадочной активности умирающего, охваченного маниакальными наваждениями или хватающегося за свою главную добродетель в краткий миг предсмертной ремиссии. Мольер принял — а может быть, и искал — такую смерть совершенно сознательно. Не то чтоб он, как старый лицедей, хотел сорвать аплодисмент под занавес. Наоборот, он сделал все, что мог, чтобы скрыть свою бледность, свои неодолимо мучительные страдания, и эта целомудренная сдержанность тоже может служить примером. Подлинным его желанием было — дойти до конца: в искусстве, в страсти. Это нужно ему самому прежде всего — недаром он отверг в свое время советы Буало, увещевавшего его уйти с подмостков. Для Мольера было делом чести остаться на сцене, умереть на сцене, раз уж он избрал ремесло актера. Его смерть больше сделала для социальной и религиозной реабилитации этого ремесла, чем успех, которого он добился, и блестящие знакомства, которые он завязал в течение жизни.
КРЕСЛО С ОТКИДНОЙ СПИНКОЙ
О чем он думает в этот последний день, ожидая часа представления? Может быть, о своем детстве в Обезьяньем домике. Перед его взором встают отец, Жан II, деспотичный, вечно хлопочущий в своей лавке, забитой кусками ткани, креслами, кушетками; нежная, изящная Мари Крессе, принимающая клиенток — благородных дам; улица Сент-Оноре, лавки напротив Обезьяньего домика. Он помнит каждую лавочку, каждую вывеску. Мальчишкой он так часто пробирался туда — в кузницу «Под образом святого Михаила», в шорню «Два золотых шара», в кондитерскую «Под образом святого Мартина», в «Серебряный колокольчик» — сапожную лавку и в «Золотой колокольчик» — лавку скрипичных дел мастера, где инструменты сушились на крыше, висели на окнах… А может быть, он думает про этого плута Люлли и его мелкие козни при дворе? Там, видно, все еще продолжается? Значит, он вечно будет вынужден защищаться, бороться! Если Люлли еще больше вотрется в доверие к королю, каких только бед нельзя ждать для французского театра, особенно для труппы Пале-Рояля! Может быть, он думает о беззаботной жизни в Пезенасе, о празднествах, устроенных Лангедокскими Штатами, — чтобы не думать о крахе Блистательного театра или об опасной борьбе с тартюфами и Шайкой святош. Если бы не поддержка короля, как далеко зашло бы Общество Святых Даров? Этот аббат, который требовал, чтобы автора «Тартюфа» сожгли на Гревской площади! Может быть, он вспоминает о своем первом спектакле в присутствии его величества, о так удачно составленном обращении к королю, которое он произнес, чем и решил дело в свою пользу… Может быть, о празднике в Во-ле-Виконт, у суперинтенданта Фуке, или об «Увеселениях волшебного острова», или о живых картинах «Психеи»… Может быть, о начале своей страсти к Арманде, о своих сомнениях, о своей сладостной нерешительности и о гневном отчаянии Мадлены… Он вздрагивает. Ровно год с тех пор, как ушла Мадлена, верная подруга и такое долгое время — почти жена… Год, день в день! Как странно!.. Его знобит в глубоком кресле под толстым шерстяным одеялом. У него стынут руки, мутится в глазах… Временами ему не хватает воздуху, и приходится расстегивать ворот рубашки. Его кожа влажна. Грудь словно огонь палит, а ему на смену где-то в самых глубинах тела приходит этот ледяной холод. В камине потрескивает жаркое пламя, разведенное доброй Ла Форе. За окнами низко нависшее небо февраля, зимнее небо. Боль стихает. Кровь снова течет по жилам и приносит немного тепла — остатки жизни. Год, день в день, как умерла Мадлена… Ровно год… Он видит ее густую рыжую гриву, смех обнажает сверкающие под солнцем Лангедока зубы… Колесница Феспида удаляется по пыльной каменистой дороге, мимо олив и белых крестьянских домиков; она увозит юность Мольера, его мечты, первую любовь… Но почему его величество не пожелал посмотреть «Мнимого больного», предназначенного специально для него, со всеми этими музыкальными и танцевальными интермедиями? А ведь Мольер всегда так старался угодить его прихотям. Он так часто отрывался от комедии, над которой работал, чтобы спешно сочинить какое-нибудь броское, пышное и бессмысленное зрелище для развлечения придворных. Что же мог придумать неблагодарный Люлли, какая новая клевета родилась в этом изобретательном и злобном мозгу? Но разве он не привык к нападкам, к потокам грязи? И все же охлаждение его величества стало очевидно. В этом году Мольер впервые не включен в пенсионный лист, и Людовик XIV ничего не сделал, чтобы возместить это упущение. Конечно, война с Голландией стоит дорого. Его величество расположен к вкрадчивому «Батисту», такому веселому и милому! Чего бы он добился жалобами? Его величество не любит, когда ему «докучают», особенно если он не прав. В Париже новости расходятся быстро. Всем известно, что Мольер не пользуется прежней благосклонностью Людовика XIV. Враги уже дали ему это почувствовать. Правда, он выиграл процесс против Ле Буланже де Шалюссе, автора «Эломира». Но не мог помешать переизданию памфлета (в 1672 году) под заглавием «Эломир-ипохондрик». Шалюссе, уверенный отныне в своей безнаказанности, не постеснялся заявить, что ипохондрия — от болезни: это месть лекарей. А святоши? Если они и притихли, то лишь потому, что ждут подходящего случая, сидя в засаде где-нибудь в темноте в своих брыжах и квадратных шапочках. Нет на земле ни покоя, ни чистой радости… Остается народ Парижа: эта толпа в партере, которая живет, дышит, эти буржуа, посланцем, представителем которых он выступает, которые благодаря его таланту теперь утвердились в литературе наравне с принцами, королевами и вельможами! Он сумел поставить рядом с королями этих героев повседневной жизни… Ничего, что он не может позволить себе расходы на постановку «Больного» со всеми интермедиями, поющими пастушками и прочим; пьеса только выиграет, освободившись от слащавых украшений во вкусе двора и от панегирика в честь блестящих доблестей монарха! Расплывшиеся рожи и громкий хохот торговцев с Рынка больше значат для актера, чем парики, мушки и кудахтанье изысканного придворного общества. И все-таки, если король отвернется от труппы Пале-Рояля, парики перестанут там бывать: и что тогда нас ждет?
