Юрий Зобнин - Дмитрий Мережковский: Жизнь и деяния
В Париже оказалось возможным еще «спасти квартиру». Однако на продукты денег не хватает – они живут впроголодь, «позорно» страдая и от нехватки папирос. Но более всего Мережковский боится наступления холодов – памятуя о кошмарной зиме в Биаррице: уголь им тоже «не по карману». Каждый день они выходят гулять, ибо, по мнению Мережковского, «гулянье – свет, а негулянье – тьма», но он от слабости так виснет на руке жены, что у Гиппиус после каждой прогулки отнимается предплечье.
Все эти месяцы он упорно работает над «Маленькой Терезой».
В последний вечер, 6 декабря, вернувшись с прогулки, они спорят, как всегда, «о России и свободе». Ужинать он не захотел, пошел укладываться спать, даже не выкурив традиционную вечернюю папиросу («папиросу надежды», как он говорил). Перед сном Гиппиус заходит к нему в комнату пожелать спокойной ночи. Он вдруг говорит, как будто продолжая завершенный давеча разговор:
– Я, как Блок… «Но и такой, моя Россия, ты всех краев дороже мне». Ты этого не понимаешь. Но это – ничего…
На следующее утро, в девять часов, Гиппиус будит приходящая француженка-домработница:
– Venez vite, monsieur est malade![44]
Мережковский сидел в гостиной в соломенном кресле перед потухшим камином. Он был без сознания, едва можно было уловить дыхание. Доктор, вызванный по телефону консьержки, пришел через 15 минут и констатировал кровоизлияние в мозг. Еще через полчаса, не приходя в сознание, Мережковский умер.
На столе остались последние строки, написанные его рукой: «… Я же червь, а не человек, поношение у людей и презрение в народе (Пс. 21, 7). Кутается в темную куколку жалкий червяк, чтобы вылететь из нее ослепительно белой, как солнце, воскресшею бабочкой».
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
22 июня 1941 года, узнав о нападении фашистской Германии на СССР, митрополит Сергий (Страгородский) сразу после Божественной литургии, которую он служил в московском Богоявленском соборе, обратился к православным верующим с воззванием, мгновенно разошедшимся по всем уголкам СССР:
«Жалкие потомки врагов православного христианства хотят еще раз попытаться поставить народ наш на колени перед неправдой, голым насилием принудить его пожертвовать благом и целостностью Родины, кровными заветами любви к своему Отечеству, – писал Сергий. – Но не первый раз приходится русскому народу выдерживать такие испытания. С Божьей помощью и на сей раз он развеет в прах фашистскую враждебную силу. ‹…› Церковь Христова благословляет всех православных на защиту священных границ нашей Родины».
Надежды (небезосновательные) фашистов на антисоветскую или хотя бы нейтральную позицию Московского патриархата рухнули уже в первый день агрессии. Православные же по городам и весям вновь собранной к 1941 году имперской территории – как свободные, так и заключенные, как священнослужители, так и миряне – приободрились и откликнулись на зов Сергия.
А было православных много – ибо перепись, проведенная в СССР в 1937 году, сразу же вслед за «пятилеткой безбожия», дала странные результаты: две трети сельского и треть городского населения назвали себя верующими. И ведь нужно еще учитывать оригинальный исторический контекст, в котором та перепись проводилась: далеко не каждый селянин и тем более не каждый горожанин так уж откровенничал, отвечая на параграф об отношении к религии, включенный в опросный лист. Разумеется, результаты переписи сразу же засекретили, но легче от этого главным «переписчикам», конечно, не стало.
Получалось: гора родила мышь. Все мерзости, все чудовищные кощунства, творимые четверть века над беззащитной русской Церковью, – все оказалось напрасно. Все оскверненные, опустошенные раки, из которых напоказ вытаскивались святые мощи, все разрушенные древние храмы и изуродованные бесценные иконы, все перепоганенные и загубленные души тысяч и тысяч доморощенных «гонителей», все десятки тысяч убиенных священников, монахов и монахинь, все сотни тысяч безвинных мирян-страстотерпцев, – всё-всё это море крови, грязи и слез было пролито безо всякого ощутимого прока. Никакого «красного безбожия» в России не получилось.
Сейчас же, в июне 1941-го, все вдруг вернулось «на круги своя». Наступали враги – и, как и полагается, Патриарх (каковым в этот миг Сергий, конечно, уже был в народном разуме) возвышал в Москве голос в защиту Отечества.
«…В условиях войны, – пишет современный историк, – вековые традиции национального и патриотического служения русского православия, которые складывались и проявлялись еще в период ордынского ига в XIII–XV вв., смутного времени в начале XVII в. и т. д., оказались сильнее предубеждений и обид. Как впоследствии вспоминал митрополит Сергий, „нам не приходилось даже задумываться о том, какую позицию должна занять наша Церковь во время войны“ ‹…› Церковь не только утешала верующих в скорби, но и поощряла их к самоотверженному труду в тылу, мужественному и ревностному участию в боевых операциях на фронте и партизанских отрядах, поддерживала веру в окончательную победу над врагом, способствуя тем самым формированию высоких патриотических чувств и убеждений среди тысяч соотечественников».
Это и стало «моментом истины» во всей мрачной истории советской «борьбы с религиозными предрассудками». Летом 1941-го навсегда были разогнаны редакции журналов «Безбожник», «Антирелигиозник» и других подобных изданий. Напротив, уже в июне был разрешен колокольный звон и стали открываться закрытые в «пятилетку безбожия» и ранее храмы. Торжественный молебен о победе над врагом, состоявшийся 26 июня 1941 года в Богоявленском соборе Москвы, «прошел при исключительно большом стечении народа как внутри, так и вокруг храма». Сергий в Москве и митрополит Алексий (Симанский) в Ленинграде, в нарушение всех советских законов того времени, запрещающих Церкви вмешиваться в дела государства, следовали многовековой традиции и пускали «шапку по кругу», призывая всех «трудами и пожертвованиями содействовать нашим доблестным защитникам». И, как и всегда, народные медяки складывались во многие и многие миллионы, обращаясь далее в оружие.
Вот на этом-то фоне, под понятный всем, привычный и призывный русский церковный набат, и прозвучали слова:
– Товарищи! Братья и сестры! К вам обращаюсь я, друзья мои…
После этого Гитлер уже в июле 1941 года мог смело стреляться, ибо весь многовековой европейский исторический опыт убедительно свидетельствовал, что победить невероятно живучую и упрямую Россию, объединившуюся для ведения Отечественной войны, практически невозможно. Дубина народной войны, как справедливо писал в свое время Лев Толстой, поднялась со всей своей грозной и величественной силой и, не спрашивая ничьих вкусов и правил, с глупой простотой, но с целесообразностью, не разбирая ничего, поднималась, опускалась и гвоздила на этот раз немцев до тех пор, пока не погибло все нашествие. Вековой кошмар цивилизованной Европы – бородатые русские мужички с топорами (и автоматами!) и «козаки» вдруг во множестве явились и теперь из мрачных лесных и степных российских пространств и гвоздили пресловутой дубиной супостата до тех пор, пока чувство оскорбления и мести не заменилось презрением и жалостью к побежденным. И прибавить к этому – ввиду печальных европейских руин 1945-го – по большому счету, нечего.
