Николай Японский - Дневники св. Николая Японского. Том ΙII
Целый день потом выслушивал отчеты священников и катихизаторов. Сделал строгий выговор при всех катихизаторам Адаци и Такаги: назначил им с часу, а они пришли в половине третьего. Значит, таковы же они и по проповеди, в смысле аккуратности; оттого–то у Адаци за год ни одного крещеного, у Такаги только три.
Получены из Санкт–Петербурга от Жевержеева три ящика: с митрой — пожертвование полковника Иванова во Владивостоке, облачениями и гробными покровами.
27 июня/9 июля 1896. Четверг.
С половины седьмого принятие словесных ответов катихизаторов и священников. В девять — чтение списков в Женской школе было, при этом много пришедших на Собор. Выпускных ныне не было. Пропели молитвы весьма стройно и мелодично; похвалены ныне за прилежание и безукоризненное поведение, дано по книжке в награду первым ученицам, дано мною по 1 ене шести золотошвеям, вышившим полуоблачения на жертвенник, дано, наконец, 4 ены на симбокквай, и распущены на каникулы.
В десять часов было чтение списков Семинарии, Катихизаторского училища и Певческого. Выпускные в Катихизаторской школе — 9, а Певческой — Иоанн Судзуки и М. Райкубо (семь лет был в школе), но последние не на полное жалованье: Судзуки — 5 ен, Райкубо — 3 1/2, — до следующего года, если усовершатся.
Затем выслушивал отчеты. Сегодня за весь день выслушал лишь трех священников и утром двух катихизаторов. Как хотелось бы все записать, что говорят! Была бы полная картина Церкви. Но где же! Делаю лишь беглые заметки и намеки, чтобы не забыть, что нужно делать на Соборе и потом. О. Иоанн Катакура четыре часа говорил о своей Церкви, причем, рассказывая и представляя картину сотен трупов, на которую он наткнулся при входе в Ямада, и плач, и рыдание над ними родных, отыскивавших своих между ними, страшно сам разрыдался.
Мужским школам я дал тоже 4 ены на братское собрание сегодня, но они, посоветовавшись, пришли потом попросить позволение пожертвовать эти деньги от них на пострадавших от волны, что и позволено.
28 июня/10 июля 1896. Пятница.
Целый день прием и выслушивание катихизаторов и священников. Последние рассказывают иногда целые повести. Так о. Петр Кавано два часа повествовал об Исайе Мидзуяма и его жене. Он здесь, она в Оита; она хочет к нему, он не хочет ее. Она выдумывает героя, как поклонника в девичестве, который будто бы явился к ней и угрожает убить ее, если она не склоняется на его любовь. Она рассказывает об этом, чтобы дошло до мужа и чтобы он сжалился и не подвергал далее испытанию ее добродетель, то есть чтобы поскорее выписал ее к себе в Токио, но из ее выдумки вышло лишь то, что о ней пошли дурные слухи. Катихизатор Сибанай, услышав их, написал к Исайе, что жена в опасности, а Исайя ей разводную послал — «изменила–де». Ему пишут: «Да не изменяла; зачем к таким крайностям?» Он отвечает: «Попугать–де только жену, а не всерьез»; между тем надумался спросить у Сибанай — «откуда слышал»; этот ответил: «Да ходячий слух». Тот: «От кого, говори, иначе тебя уничтожу». Сибанай: «Не скажу». Тогда от Исайи — буквально град хагаки и писем посыпался в Оита к знакомым и не знакомым, что Сибанай «лентяй, пьяница и развратник» — три такие обвинения, из которых каждое достаточно для выключения из катихизаторства. О. Петр Кавано, в шестом месяце посетив Оита, застал там целую бурю. Он исследовал подробно о Сибанай, опрашивал поголовно всех христиан, слушателей и знакомых, заметили ли в Сибанае упомянутые качества, и все ответили отрицательно. Да и не может быть у него сих недостатков. Он оживил там Церковь; недавно отправился, а уже 14 крещений было в Оита и одно в Усуки. Итак, Исайя оказывается самым дурным человеком; между тем, как ведет всю эту интригу и кутерьму, меня уверяет, что он уже послал жене требование спешить сюда; и это уж раз десять и с сих пор. Я сказал о. Павлу Сато, в ведении которого он состоит, что он должен или тотчас же послать за женой с детьми, или подать в отставку: лжец не может быть катихизатором.
Несчастная Катя обречена на гибель, если Бог чудом не спасет ее. Шпейер оказался трусом и эгоистом, — каков и должен быть немец, служащий лишь потому, что «служба чистая» (по Министерству иностранных дел), но и то лишь потому, что пришлось бы зубы на полку, — «имения нет». Отказывается от всякого участия в деле о Кате; между тем как только он и мог бы спасти ее. Прислал письмо, характеристичное для дипломата из немцев; тут и «ущерб нашей дочери» к чему–то, и похвальбы «непоколебимости здешней», — в чем «непоколебимость», если б подумал? В подлости! Бросает в грязь ребенка — крестницу своей жены! Зачем, в таком случае, было поднимать ее из грязи?… Объясняет это письмо от его жены Анны Эрастовны, тоже сегодня полученное: «Вместо благодарности нам — такой пассаж!». От кого благодарность–то? От Кати, которая еще добра и зла не может различить? На Накая все хотят свалить — напрасно.
Была какая–то русская с мальчиком, по пути из Америки во Владивосток; муж едет работой на парусном судне — денег для него на проезд не хватило. Думали — золотое дно в Америке, пять лет проработали там и возвращаются беднее, чем поехали. Просила помочь, дал 15 ен и письмо к Вендриху, консулу в Кобе.
Получена из России митра для Церкви в Посольстве, что выписывал о. Сергий Глебов.
Служили всенощную со мной шесть священников. Церковь была полна пришедшими на Собор. После службы сказал я проповедь, заимствовав из Филарета Московского — самому некогда было сочинять.
29 июня/11 июля 1896. Суббота.
Праздник Святых Первоверховных Апостолов Петра и Павла.
Литургию совершили соборне: кроме меня, было шесть священников, из коих пять именинники и о. Борис. Я обновил митру — пожертвование полковника В. В. Иванова: великолепная — совсем не к лицу.
До обедни совершено крещение; между другими крестилась невеста подрегента Луки Орита, привезенная им с родины, из Кагосима.
Я и до обедни, и после, вплоть до всенощной, выслушивал священников и катихизаторов.
Во время этого дела был Григорий Александрович де Воллан, секретарь Посольства, передать мне деньги Кати — 700 ен; я не взял, ибо что же с ними делать, коли Катя будет возвращена матери? Отдать родным ее, то есть волку в пасть кинуть кусок мяса, которым он не будет насыщен, а только придаст крови силы своей жадности? Но воля Шпейеров, и никому не говорить о сих 700 ен, как не от Маленды доставшихся Кате, а накопленных ими для нее. Тогда что же с ними делать? Ведь родные матери продадут Катю чрез год–другой на разврат, а еще чрез год–другой она станет гнить, как гниет ее мать ныне в сифилисе, тогда ей на лекарства что ли? Пусть уж они сами распорядятся своими 700 енами, коли не хотели вмешаться за Катю. Убеждал я ныне де Воллана взять на себя это; едва ли и этот сделает что–нибудь.
