Виктор Кондырев - Всё на свете, кроме шила и гвоздя. Воспоминания о Викторе Платоновиче Некрасове. Киев – Париж. 1972–87 гг.
Послал её наудачу в Москву. Влиятельнейший Всеволод Вишневский, редактор журнала «Знамя», напечатал её и защитил неизвестного автора от московских критиков, свирепых шельмецов, шустряков и подхалимов.
Великий полководец и гений всех искусств, наук и ремёсел Иосиф Сталин собственноручно вписал его имя в список лауреатов Сталинской премии за 1947 год. Позже «В окопах Сталинграда» была признана первой правдивой книгой о войне, причём людьми, прошедшими войну и разбирающимися в литературе. Эти фронтовики – ветераны, критики, литераторы, военные, – обдумав и перечитав «Окопы», взвесив все «за» и «против», сказали: таки да, одна из лучших книг о войне! Не лучшая, – кто наберётся храбрости, чтобы такое заявить, – но одна из лучших, из очень немногих книг.
Безмерно ценимый Некрасовым писатель-фронтовик Василь Быков: «Для меня как читателя проза Виктора Некрасова, прежде всего, честный, незамутнённый человеческий взгляд на войну… Некогда потрясшие мир, исполненные прекрасной, особой некрасовской правдой “Окопы Сталинграда”… Это тоже немало. Даже очень, очень много».
Что тут добавишь?
Некрасову удалось достойно прожить до начала старости, не пресмыкаясь перед властью, не предавая друзей и не кривя душой на партсобраниях. Бог дал долгую жизнь его любимой маме. И был знаменитый траурный митинг в Бабьем Яру. Протесты против несправедливости, подписи в защиту знаменитых и безвестных инакомыслящих. Моя мама, Галина Викторовна, не дала ему погибнуть в алкоголе…
И наконец, на него свалилась невиданная удача – советская власть вытолкнула его во Францию. Осуществилась его мечта – он увидел мир. Он дожил, как ни говори, до среднего возраста мужчины во Франции – до семидесяти шести лет, и мог бы, конечно, ещё пожить… Простите за зловещий каламбур, но Некрасов и умер удачно – смертельно заболев, он помучился, как кажется со стороны, недолго, стараясь обременять близких как можно меньше…
Ужасный месяц апрель
– Что-то мне не нравится Вика. Не фуюжит ли он потихоньку? – поделилась тревогой Мила.
Не понравились ей и мешки под глазами, и его кашель. И дышит как-то странно. Да и аппетит пропал, даже котлеты не захотел есть!
Было начало апреля 1987 года.
Менее полугода назад Виктор Платонович лежал в клинике Вовочки Загребы по какому-то пустячному поводу. Клиника была частная, и поэтому любых пациентов встречали как долгожданных гостей – с распростёртыми объятиями. Сделали анализы, рентген, всё честь честью. Слабые лёгкие, сказали, как у всякого курильщика…
Придя тогда навестить В.П., я встретился в коридоре с Вовочкой. Возбуждённый, тот начал жаловаться – вчера Вика выпил в палате, а потом зашёл в перевязочную и попросил у медсестёр спирта! Те не могли уяснить, зачем нужен спирт, может, что-то болит? Виктор Платонович красочными жестами объяснил зачем и настаивал именно на спирте, а не на спиртном. Ошарашенные женщины поразились пристрастиям русского писателя и спирта не дали. Сказали, что он смертельно опасен и внутрь принимать его категорически запрещено. В.П. громко доказывал, что они безнадёжно заблуждаются, что это прекрасный напиток и пить его можно всем, кстати, дорогие сестрички, хорошо бы нам выпить с вами за победу!
Мне сразу стало понятно, почему Вике захотелось именно спирта, хотя можно было даже в халате сходить в соседний магазинчик и купить любую бутылку. Наверняка он вспомнил, как его, выздоравливающего раненого красавца капитана, угощали этим живительным продуктом санитарки в бакинском госпитале. Как всем им было весело тогда, как радовались, что живы, как хотелось забыть войну, атаки, смерть…
Так вот, в начале апреля отвёз я его снова на рентген. Определили воспаление лёгких. Вика оживился – всего-то забот! Пройдёт, ерунда какая! Принимая лекарства, пару недель ездил на радио, готовил передачи. Ходил, тяжело дыша, даже испариной покрывался. Я чуть обеспокоился, а на радио прямо настояли: давай, мол, делай обследование…
В той же клинике он прошёл второй за месяц рентген. А через пару дней отправили на томографию, немедленно! Томографы тогда были редкостью и требовали записи в очередь чуть ли не за два месяца. А тут приняли на следующий день. Стало тревожно.
Пока Виктор Платонович одевался после сканирования, к нам с Загребой подошёл врач и, поглядывая на снимки, совершенно буднично сказал, что это рак лёгких. Неоперабельный! Проживёт больной, по его оценке, три-четыре месяца, не больше.
Я не поверил! И в первые минуты как-то и не очень поразился. Нагнетают, как всегда, панику врачи, тут же успокоил я себя. Напугают, а потом скажут, что вот хотя положение и серьёзное, но выход есть!
Я посмотрел на Вику, осунувшегося и временами отрывисто кашлявшего. Ну, может, не в лучшей форме, но вполне бодрого, хотя сейчас и молчаливого. И он что, умрёт через три месяца, к концу лета?! В глубине души я так и не осознал неизбежной беды. Хотя как-то затосковал… Нельзя ему это говорить, убивать надежду, настаивал я, скажем, что у него предраковое состояние, чтобы успокоить. А облучение назначили вроде для профилактики… Вовочка вяло согласился, и сейчас я полагаю, что он всё-таки сказал В.П. правду, по крайней мере о невозможности операции…
Но Вика принял моё враньё без всяких трагических ноток. Не показав вида, как бы спокойно.
Прошла неделя. Записались на химиотерапию. О болезни не упоминали. Вика пытался готовить передачи и волновался, когда можно их будет записать. Говорил он с сильной одышкой, с шумом вдыхая воздух. Об эфире не могло быть и речи. Анатолий Гладилин, на правах шефа, уговаривал не беспокоиться, мол, пока статьи прочтёт у микрофона кто-нибудь другой. Деньги заплатят, а потом посмотрим… Кстати, через месяц Толя пробил Виктору Платоновичу должность консультанта, ни к чему его не обязывающую, но дававшую право на зарплату.
Под страшной клятвой о молчании новость о болезни Некрасова была сообщена Милой нашим лучшим друзьям. Примерно через полтора часа об этом знала вся парижская эмиграция. Звонили нам, расспрашивали робко и с участием, но теребить вопросами Вику не решались.
А на следующее утро Некрасову позвонил Женя Лунгин и стал с паническим любопытством выспрашивать – что случилось?! Вика, почему говорят о химиотерапии?! В.П. пытался отнекиваться, дескать, ничего не известно, некое осложнение после воспаления легких.
– Какое осложнение! Ты знаешь, в каких случаях облучают! У тебя что, рак?!
Вика оборвал разговор и посмотрел на меня:
– Я запрещаю впредь говорить о болезни! И не спрашивайте меня о здоровье!
На облучение мы ездили три раза в неделю, в больницу в соседний пригород Пети-Кламар. Вначале решили, что будем вызывать такси, ведь оно оплачивалось социальной страховкой. Такси обычно запаздывало, и Вика нервничал. Потом твёрдо сказал, что в следующий раз мы поедем на моей машине. Я поспешно согласился, кляня себя за бестолковость – сразу не додумался…
