Никколо Макиавелли - Государь. Искусство войны
И говорю вам то, что подсказывает мне опыт моих шестидесяти лет. Я думаю, что никогда не приходилось ломать голову над такой задачей, как сейчас, когда мир необходим, а с войною нельзя развязаться, да к тому же еще имея на руках государя, которого едва-едва может хватить только для мира или только для войны»[357]. Климента не хватало уже ни на что. Когда Никколо убедился, что ни у Папы, ни у генералов не осталось ни искры мужества, он написал Веттори письмо, последнее из дошедших до нас, быть может, самое трагическое, потому что оно – сплошной крик отчаяния.
«Бога ради, так как соглашение невозможно – если оно действительно невозможно, – оборвите переговоры сейчас же, немедленно и сделайте письмами и доказательствами так, чтобы союзники нам помогли. Ибо если заключенное соглашение – верное для нас спасение, то одни переговоры, не доведенные до успешного конца, – верная гибель. И то, что соглашение необходимо, будет видно, когда оно не будет достигнуто, а если граф Гвидо это отрицает, то это потому, что он просто cazzo[358]. Кто живет войною, как эти солдаты, будет дураком, если станет хвалить мир.»[359].
Все было напрасно, ибо крепкое слово, которое Макиавелли на веки вечные выжег на безмозглом сиятельном лбу графа Гвидо Рангоне, было заслужено не им одним: оно столь же точно характеризовало и герцога Урбинского, и правителя Флоренции кардинала Пассерини, и больше всех его святейшество Папу Климента VII.
Войска лиги не торопясь шли сзади армии Бурбона, а Папа, беззащитный, дрожал от страха, сидя в Ватикане. 7 мая 1527 года тактика Франческо Мария и графа Рангоне увенчалась блестящим успехом. Рим был взят одним ударом, и начался многодневный, неторопливый его разгром. Полководцам Лиги оставалось любоваться красивым заревом пожара Вечного города.
Климент заперся в замке Святого Ангела, а Бенвенуто Челлини, ставший главным папским пушкарем, ядрами весело отгонял от стен крепости осмелевших пьяных ландскнехтов. Гвиччардини истощил все силы убеждения, доказывая всем, что атака на занятых грабежом ландскнехтов обещает верный успех: красноречие его пропало даром. Генералы не двинулись. Флоренция при вести о римской катастрофе восстала и прогнала Медичи еще раз.
Никколо, которого эти события застали на фронте, собрался домой. Делать было больше нечего. Сверхчеловеческое напряжение, в котором он находился столько времени, которое давало ему ощущение полной жизни и морального очищения, кончилось. Крылья были сломаны. Впереди не виделось ничего. Спутники слышали, как всю дорогу тяжело вздыхал он, погруженный в невеселые думы. Во Флоренции вместо признательности за то, что было настоящим героическим подвигом, его ожидал провал его кандидатуры на старое место секретаря Коллегии десяти.
Торгово-промышленные классы злились на него за то, что он поступил на службу к Медичи, и не сумели понять, что, защищая Италию от испанцев, он защищал от феодальной реакции итальянскую и прежде всего флорентийскую буржуазию. Буржуазия, вернувшаяся к власти и восстановившая республику, отвергла величайшего своего идеолога. Это было последним ударом. Смерть пришла, как избавление, очень скоро.
Прошло три года, и сбылось все, что предвидел Макиавелли. Флорентийцам, которые не хотели драться в союзе с Папой и Венецией против императора, пришлось драться одним против Папы и императора. В 1527 году победа над Испанией могла быть сигналом к реформе в духе «Discorso sopra il riformar lo stato di Firenze» и открыть для флорентийской буржуазии возможность хозяйственного подъема. В 1530 году поражение республики привело к усилению медичейского деспотизма, подчинило Флоренцию сначала разнузданному господству мулата Алесандро, потом методической тирании Козимо, великого герцога, сына Джованни, убитого в 1526 году.
И Козимо, друг и союзник испанцев, активный насадитель феодальной реакции, действовал «так, как говорится у Макиавелли в «Discorsi»: он выбирал из представителей прежней буржуазии «людей честолюбивых и беспокойных», давал им поместья, сажал на землю, заставлял переключать капиталы из промышленности и торговли в сельское хозяйство.
Ибо ему нужен был между ним и народом класс, при помощи которого он мог осуществлять свое господство: в точности так, как представлял себе дело Макиавелли в «Discorso sopra il riformar lo stato di Firenze»[360].
Флорентийская буржуазия, как предсказывал Макиавелли, пала под ударами феодальной реакции, потому что итальянские государства, и сама Флоренция в том числе, в 1527 году не хотели «действовать по-сумасшедшему», чтобы изгнать «варваров» из Италии.
В 1530 году усилия Микеланджело, продолжавшего работу над укреплением Флоренции, там, где тупая скаредность Климента вырвала ее из рук Макиавелли, и героизм Франческо Ферручи, взявшегося за создание милиции согласно указаниям Макиавелли, опоздали ровно на три года.
Х
Если сопоставить огненные афоризмы «Il Principe», «Discorsi» и писем с тем, как Макиавелли действовал в год войны, он сразу предстанет перед нами другим человеком.
Он бросился в водоворот событий, связанных с войною, можно сказать, прямо с карнавала, едва успев сбросить с себя маскарадную мишуру и наскоро ликвидировав какие-то темные дрязги, о которых флорентийские сплетники писали в Модену, Филиппо Нерли, бывшему там губернатором[361]. Он сразу забыл обо всем: и о Барбере, и о планах постановки своих комедий в одном из городов Романьи. Он весь отдался делу, которое было – это вдруг стало для него ясно – делом всей его жизни.
В нем он искал своего катарсиса, как герои греческих трагедий. С тою только разницей, что трагедия была не вымышленная, а самая настоящая. Карающий рок в виде армии Бурбона с гулом и грохотом приближался к Флоренции и Риму, более страшный, чем все 3евсовы перуны. Когда Никколо ознакомился с актерами этой творимой трагедии, с Папой Климентом, с герцогом Франческо Мария, с графом Рангоне, со всей папской челядью в красных и лиловых рясах, он увидел, что положиться можно только на двух людей: на Джованни Медичи и на Франческо Гвиччардини.
А когда погиб начальник «Черных отрядов», он понял, что один Гвиччардини не может спасти положения. Если бы Макиавелли был прежним Никколо, он бы вернулся к Донато, к Барбере, к карнавалу, к хозяину остерии в Перкуссине, к замызганным лесным и полевым нимфам Альбергаччо: куда угодно. Но Макиавелли был уже другой.
Под угрозою была родина, и он не мог, не мог физически, отстраниться от борьбы за нее, хотя знал, что она безнадежна. И кричал, что нужно действовать «по-сумасшедшему», и сам действовал по-сумасшедшему, убивая себя в бесплодных разъездах и бесполезных переговорах.
