Никколо Макиавелли - Государь. Искусство войны
Гвиччардини, для которого, наоборот, была важна не программа, а возможность использовать благоприятную ситуацию, продолжал действовать на Папу и его советников, добиваясь разрыва с Испанией. Все складывалось счастливо для проектируемого им союза между Римом, Венецией, Флоренцией, швейцарцами, Францией и Англией. Папа постепенно давал себя убедить. С самого начала 1526 года Гвиччардини перебрался из Болоньи в Рим и фактически сосредоточил в своих руках все сложные переговоры о новой лиге.
Когда 26 мая договор о лиге был подписан в Коньяке, во Франции, Климент назначил его своим наместником во всей Церковной области и при войске (luogotenente)[348]. A 18 мая во Флоренции были назначены пять прокураторов по укреплениям, которые избрали канцлером и проведитором своей коллегии Макиавелли. Это был поворотный момент в его жизни. «Principe nuovo» по-прежнему не было видно, но опасность для Италии возрастала с каждым днем. Нужно было драться, не думая о программе, так, как когда-то Никколо писал в «Discorsi»: забыв обо всем и думая только о спасении родины и ее свободы.
Макиавелли не раздумывал. Политическая установка, вытекавшая из факта образования Коньякской лиги, была его собственной установкой. К ней примкнул Гвиччардини, крупнейший идеолог рантьерской группы, потянувший за собою Папу. Лига была направлена против Испании, то есть той политической силы, которая – мы знаем – особенно энергично насаждала в Италии феодальную реакцию и была особенно опасна для торгово-промышленных групп. Лига, следовательно, знаменовала собою разрыв – он, правда, оказался временным – между Медичи и рантьерскими группами, с одной стороны, и силами феодальной реакции – с другой.
Гвиччардини сделался главным агентом этой политики. Никколо бросился в нее беззаветно, со всей силой своего темперамента. Начался самый кипучий период деятельности обоих друзей. Правда, положение их было разное. Гвиччардини представлял особу Папы, Макиавелли имел должность сравнительно скромную. Но настоящая virtu – деятельный энтузиазм, целеустремленная активность – была именно в нем. В нем словно воскресли лучшие представители римской доблести, Камиллы, Цинциннаты, Сципионы, герои его «Discorsi».
И то, что в чрезмерно рассудительном папском наместнике загорались иной раз столь несвойственные ему искры подъема и воодушевления, объясняется, быть может, тем, что Никколо заражал друга сжигавшим его самого внутренним пламенем; они ведь находились в постоянных сношениях, то письменных, то личных[349]. Для Никколо пришла пора вспомнить и о том, что он говорил когда-то в «Discorsi» (Кн. I. Гл. 26, 27): «Кто не хочет вступить на путь добра, должен пойти по пути зла.
Но люди идут по каким-то средним дорожкам, самым вредным, потому что не умеют быть ни совсем хорошими, ни совсем дурными…» «Люди не умеют быть по-честному дурными или вполне (perfettamente) хорошими, и так как в дурном есть доля величия и в какой-то мере оно благородно, – они не умеют отдаться дурному». Эти смелые слова показывают, что, даже спокойно сидя в деревне, Макиавелли ставил общественные критерии выше личных, чуял боевую атмосферу и понимал законы борьбы.
Когда речь идет о чем-то очень важном, прежде всего когда речь идет о родине, нужно иметь мужество пользоваться такими средствами, которые обыкновенно считаются дурными, если невозможно добиться цели путями, которые обыкновенно одобряются. И не ползти жалким ужом по безопасным средним тропинкам, на которых легче всего погубить великое дело.
«Не бойся греха, если в грехе спасение» – таков смысл афоризмов Макиавелли. И недаром он сошелся в этом с другим борцом, суровым и непреклонным, который заклеймил навеки людей средних тропинок, неспособных к добру, бегущих зла, недостойных ни рая, ни ада: ведь это к ним относится приговор Данте Алигьери: «взгляни и пройди» – «guarda e passa»[350].
Теперь, когда Никколо был в центре такого дела, он готов был кинуть вызов всему с большим пылом, чем когда-нибудь, был готов с полной ответственностью идти «путем зла», лишь бы это принесло пользу родине. Но он переживал тяжелые муки, ибо не питал больших надежд на победу и задолго до подписания пакта о лиге вкрапливал в свои письма к Гвиччардини пророчества о грядущих бедах. Он жил во Флоренции и видел, каково настроение. Люди торопились веселиться, карнавал проходил особенно шумно, и думать о войне не желал никто: это был один из видов оппозиции медичийскому режиму.
Помимо прочего, все трусили. «Такого страху насмотрелся я в гражданах и так мало в них желаний сопротивляться тому, кто готовится проглотить их живьем, что…»[351] Гвиччардини, который в это время гигантскими усилиями проводил свои планы, возмущали колебания Папы. «Когда будет упущен удобный случай начать войну, мы все лучше узнаем, какие бедствия принесет нам мир», – писал он Макиавелли и признавался, что теряет ориентацию[352]. Но не терял ориентацию Никколо.
Он знает, что друг его ведет в Риме борьбу за смелые решения, и шлет ему полные пригоршни аргументов, прокаленных на огне собственной страсти. Два исхода представлялись ему: или откупиться деньгами, или вооружиться. Первый не годится никуда, «потому что либо я совсем слепой, либо у нас возьмут сперва деньги, потом жизнь». Что же делать? «Я думаю, что нужно вооружаться без малейшего промедления и не ждать, что решит Франция».
В нем все кипит – от мыслей, от темперамента, от нетерпения. «Я скажу вам вещь, которая покажется вам безумной, предложу план, который вы найдете либо рискованным, либо смешным. Но времена таковы, что требуют решений смелых, необычайных, странных». И набрасывает схему действий: поставить Джованни Медичи, самого решительного кондотьера Италии, во главе войска, дать ему столько солдат, сколько нужно, показать врагам и союзникам, что Италия готова бороться.
И тогда Испания с Францией подтянут свои хищные когти[353]. Перед ним опять – силуэт «principe nuovo». Что скажет Папа? Гвиччардини и Филиппо Строцци, которому Никколо писал в том же духе, читали его письма Клименту. Папе план показался чересчур смелым. Но два месяца спустя, когда было упущено столько времени и испанцы заняли часть миланской территории, лига была образована и Джованни Медичи поставлен во главе папской пехоты, на подчиненное место. Как нарочно, все делалось с опозданием и все наполовину.
Макиавелли занялся укреплением Флоренции. С ним был Пьетро Новарра, суровый воин и опытный инженер. Вдвоем они осмотрели все стены, все подступы к городу, и Новарра объявил, что берется сделать из Флоренции самую мощную крепость Италии. План был представлен Папе с подробнейшими выкладками, финансовыми и техническими.
