Игорь Дедков - Дневник 1953-1994 (журнальный вариант)
Кстати сказать (вспомнил Корнилова), недели с две назад у нас с Корниловым прошло «выяснение отношений» (он — любитель таких процедур). На партсобрании мы с ним перекинулись — неожиданно для обоих — резкими суждениями (я — в ответ), и вот теперь — «выясняли», отчего такое произошло? Весь этот вздор вспоминать не хочется, но он сказал, что я переменился (стал резче, категоричнее и еще что-то) после съезда: чит<ай> — избрания секретарем. Я очень удивился, но он стал уверять, что это ему сказали несколько человек. К сожалению, он не знает, что в этом смысле я не способен меняться, хотя иногда думаешь, что не мешало бы. Я думаю, что в его новой реакции на меня замешаны три «фактора»: мое избрание (малоприятное для него), моя статья против его друга — Бондарева и, наконец, новая политика в области литературы и идеологии вообще; в частности, допущение антисталинской литературы.
«Московский литератор» напечатал изложение речи Феликса Кузнецова на пленуме правления Московской писательской организации; заключительная часть речи, где выражена тревога по поводу публикации Набокова и Гумилева, а также в связи с возросшей ролью в нашей литературной памя<ти> таких писателей, как Пастернак, Булгаков, Ахматова, Мандельштам и другие (почему не Горький, не Фадеев? и так далее). Судя по этой речи, Феликсу пора покинуть свой пост, его игры в «либерала» и «демократа» закончились, то, что он сказал, позорно.
В «Москве» — статья Кожинова о ленинском понимании «национальной» культуры; <...> рассудительности ему хватило лишь на четверть статьи, дальше же понесло в обычное узкое и поганое русло: передержки, антисемитизм, ложь. И — аккуратнейшим образом выгораживает Сталина, сваливая все зло на троцкизм и забывая напомнить читателю, что троцкизм кончился к двадцать седьмому году. Продолжавшаяся после революции политическая борьба, затрагивающая все области жизни, в том числе и литературу, — характернейшая для всех революций, — изображена им как травля евреями всего русского, и прежде всего русских «святынь», точнее — уничтожение. Кожинов думает, что у его читателей нет памяти. Как евреи, так и русские, так и все прочие национальности были по обе стороны, если их было две; они были по все стороны, сколько бы их ни было.
26 ноября.
Запишем и это: в Калькутту я сегодня не вылетел; дал телеграмму: «Выехать не могу по состоянию здоровья». Обманул, хотя, может быть, и не так много в этом обмана, как кажется. Сегодня в «ЛГ» нападки на статью Кардина в «Вопросах литературы», а начато с моей статьи: «негативная, тенденциозная». Да, круговую оборону они держат хорошо; дружно и подловато. Приходят письма с выражением поддержки: все меня утешают, а утешать меня незачем: я и так не горюю, я ведь этого ожидал, это же норма. В Союзе писателей в результате бурного съезда ничего не переменилось, и нравы, и политика руководства — прежняя. Пропади они пропадом.
Статья для «Науки и религии» идет туго; есть во мне какая-то растерянность: видимо, треволнения из-за московского «варианта» все-таки сказываются. Нет-нет да и задумаешься.
Часто звонит Богомолов. По его просьбе Лазарев звонил Быкову, рассказывал московские новости, то есть о «литературном терроре» (выражение Богомолова) против меня и других.
Землю едва припорошило, неприятные, резкие ветры, что-то вокзальное, непрочное, временное. Вспоминаю пятьдесят шестой год, рассуждаю об историческом витке в тридцать лет, поднимается какая-то подзабытая молодая радость, но остужается то тем, то этим, и главное — откуда во мне взяться прежней молодой вере? И все-таки — чуть-чуть больше надежды, и эта вера, и прежний энтузиазм поднимутся, возродятся.
Иногда на улице, в книжном магазине, на почтамте встречаю Виктора[301]. Когда замечаю его раньше, чем он меня, ловлю себя на желании отвести взгляд, не смотреть, пока совсем не сблизимся, пока он меня не увидит. Виктор болеет, и эта штука, носящая имя Паркинсона, упрямо делает свое дело, и ему все труднее совладать с руками, а скрыть от посторонних взглядов вообще невозможно. «Бедные, бедные мы крестьяне», — как говорил наш Никита в детсадовскую пору.
В ноябрьской книжке «Октября» прошли стихи Набокова с предисловием Вознесенского. На этом возвращение Набокова приостановлено. Этот железный, жестяной псевдодемократ Феликс напрасно думает, что он надолго окажется в победителях...
Об этом обо всем должно быть стыдно думать: не стоит того, это даже не суета, а хуже, ниже суеты.
И меня ведь в нее включают, не оттого ли и скверно на душе?
УЖЕ ОТКРЫТ НОВЫЙ СЧЁТ
Из дневниковых записей 1987 — 1994 годов.
1987. 2 января.
Вместо Индии были Новгород и Старая Русса. Пришлось прочесть книжки Балашова, Б. Романова и Слипенчука, — за тыщу страниц, и присоединиться к «экспедиции» Залыгина. В ее состав вошли Крупин, Сергей Есин, Руслан Киреев, Г. Кострова (как представитель изд-ва «Молодая гвардия»), Т. Полторацкая (от Союза писателей РСФСР) и Жора Елин (от «Литературной России»). Днем позже нас в Новгород прилетел Василий Белов. Официальное название нашей экспедиции: выездное заседание Совета по прозе СП РСФСР (возглавляет Совет Залыгин). Тема заседания: проза новгородских писателей: кроме мной перечисленных — Марк (?) Колосов и Десятсков. Над одной из центральных улиц Новгорода был протянут плакат: «Привет мастерам российской прозы». Ходить пешком нам не давали, да и времени свободного не было: то соборы, то выступления и встречи. Ни разу прежде не ездил я в такие писательские путешествия, хотя Залыгин звал и прежде. Вот съездил, буду теперь знать и вряд ли когда соберусь еще. И компания оказалась неплохой, и возможная «несовместность», — или несовместимость, — не успела обнаружиться, все равно: нагрузка для души неоправданная. То, за чем ехали, уместилось в четыре часа разговоров (заседали в просторном каби-нете директора областной библиотеки; библиотека расположена в здании бывших присутственных мест, где какое-то время служил Герцен; парадный вход оказался почему-то закрытым; вместо дверей было приспособлено окно, благо окна не нынешние, и в окно — по заснеженным мосткам, пригибая голову), — разговоров не очень-то, на мой взгляд, обстоятельных, хотя именно из-за них, надо думать, переживали новгородские литераторы. Крупин не постеснялся мне сказать, что приехал, не прочитав романа Балашова, но свое выступление начал именно с этого романа, продемонстрировав знание первого десятка страниц и еще нескольких наудачу — из середины книжки. Хуже того, он и других авторов, видно, читал выборочно, поскольку говорил бегло и неопределенно. Вот чего не знаю, — заметил ли Залыгин эту едва-едва прикрытую «легкостью слога» недобросовестность? Будь обсуждение обстоятельнее, конкретнее, не заметить — было бы невозможно. А так, — что ж, — сошло с рук. И до объективности оценок — тоже было далеко. Сама обстановка и состав участников обсуждения (местные журналисты, представители обкома партии и т. д.) не располагали к полной откровенности. В итоге — обтекаемость, хотя разговор-то мыслился (кем? устроителями? такими «несведущими», как я?) профессиональным. А как говорить правду, когда наши оценки могут сказаться на дальнейшей жизни писателей в родном городе? Вот и возникала недостаточная конкретность, округлые рассуждения. А надо было бы услышать правду о своем романе тому же Борису Романову, мурманскому крепкому морячку, большому патриоту и человеку самоуверенному. Но обошлось, а он даже намек на возможную критику роману воспринял болезненно, хотя роман разваливается даже при самом чутком критическом прикосновении...
