Наталья Баранская - Странствие бездомных
Л-н, узнавший меня, явно обеспокоился, заерзал на стуле и задергал головой. Я не сводила с него глаз, не зная еще, что собираюсь сделать. Как только объявили антракт и публика поднялась, задвигалась, направляясь в выставочные залы, — Л-н мгновенно исчез. Я не заметила, как он ускользнул. На втором отделении место его пустовало.
Вернемся в декабрь 1928 года. Узнаю приговор. Как, где — не помню: может, в окошке, может — через Красный Крест. Федору дали три года одиночного заключения. Виталию Головачеву и Владимиру Браилко — пять лет лагерей (Медвежья Гора, Карелия). Одиночка — жестокое наказание, да еще в политизоляторе, известном строгим режимом, — в Ярославле. Федор — «преступник вдвойне»: он и «глава», он же и «под личиной». Мне его жаль, я плачу над его горькой судьбой.
Скажу сразу, что узнала недавно о Виталии Головачеве, разыскав его дочь. Арине Головачевой было всего четыре месяца, когда отца арестовали по второму разу в 1937 году. По рассказам ее матери, Марии Петровых, известно, что в лагере на Медвежьей Горе он участвовал в оркестре, составленном из заключенных. После лагеря жил под Москвой, в Егорьевске. Тридцать седьмой год, арест и приговор — пять лет Соликамских лагерей, на Севере, в верховьях Камы. Там он погиб от недоедания и истощения на второй год войны. Незадолго до конца срока.
Пешкова известила меня, что надо приготовить всё к этапу, передать зимние вещи на свидании в Бутырской. В хлопотах и заботах легче переносить горе. Помогает Федина сестра Леля. С нею тащим битком набитый рюкзак, валенки, связанные веревкой, полушубок. Продукты и папиросы. Едем в тюрьму втроем: проститься с сыном хочет матушка, приехавшая из деревни. Я уже была в этом мрачном помещении под сводчатым потолком на свидании с мамой. Тогда мы были одни, а сейчас много народу — собирают этап в Сибирь, он идет через Ярославль. Очередь на сдачу вещей, просмотр и перетряска — это нельзя и то нельзя. Я расстраиваюсь, а Федина мать уже давно в слезах. Предупреждают: на свидание пустят только двоих. Идем мы с матушкой. По одну сторону решетки в один ряд заключенные, по другую — в два ряда родственники, шум и крик. Федор бледен, глаза воспаленные, красные. Я понимаю, какая для него мука это свидание. Мы можем только смотреть, услышать друг друга почти невозможно. «Свидание закончено! Прощайтесь!» Последние слова заглушаются чьим-то плачем и хором прощальных слов. Обещаю скоро приехать, как только разрешат.
В феврале разрешение уже было получено. Первая поездка в Ярославль, первое свидание в политизоляторе запомнились во всех подробностях. Маруся Петровых дала мне письмо к своим родственникам или знакомым в Ярославле, чтобы было где остановиться на три дня. Добрые люди приняли меня приветливо и тепло. В первый же день я отправилась в Коровники, как называлось место — вероятнее всего, село, где когда-то, в давние времена, была построена тюрьма. Километра два надо было пройти по заснеженному полю, через которое была протоптана пешеходная тропа, сокращавшая путь.
Тюрьма, приземистое большое здание красного кирпича, потемневшего от времени. Толстые стены, колючая проволока, железные ворота. Посмотришь — и сразу сжимается сердце. Никакие другие места не производят на человека такого впечатления безнадежности и скорби. Кладбище? Нет, кладбище навевает тихую грусть, порой даже светлую. Цветы, памятники, знаки любви и внимания, зелень деревьев — всё под открытым небом. А тут — железо, камень, запоры и запреты.
Проводили меня в маленькую комнату — печь, стол, три стула, окно за решеткой. Привели Федю. Подойти поближе, дотронуться до руки не дали. Сели за стол напротив друг друга, надзиратель (охранник? «опер»?) у торца, совсем близко. Первые минуты молчим, преодолеваем волнение. А времени всего час. «Как ты?» — «Ничего. А ты как?» Хочется рассказать побольше о воле, узнать поподробнее о его жизни там. «Опер» прерывает — о том нельзя, об этом нельзя. «Говорите о семейном». А у нас и семьи-то вроде нет. Все же узнала, что библиотека приличная, но книг много не дают. Просил прислать три тома Ленина (в библиотеке, значит, нет?). Гуляет? Тоже секрет. Тепло ли, не сыро ли в камере? У-у — «о семейном!». Господи, да о чем же можно? Молчать и глядеть — неплохо, да не под чужим недобрым глазом. Пока приноравливались да осваивались, час прошел. «Прощайтесь!» До завтра! А что тебе принести — свеженького, с рынка?
С утра бегу на рынок, покупаю яблоки, творог, сметану, кислую капусту, огурцы. Еще добавляю из привезенного. Всё сразу не отдала. Тащу полную корзину, перевешиваясь то вправо, то влево. День морозный, ясный. По дороге продумываю разговор «о семейном» так, чтобы в него вплести «несемейные» сюжеты. Первый день мы растерялись, но ведь можно исхитриться — обмануть как-нибудь проклятый надзор.
«Свидание отменяется» — этими словами встречает меня в караулке «опер». Почему? Что случилось? На вопросы ответа не дают. Пояснили: «по распоряжению начальника». Кругом стены. И тут глухая стена — равнодушие, бесчувствие, враждебность. Вышла и уже там, на морозе, расплакалась — слезы ручьем, едва добрела до дровяных штабелей, образующих укрытие, забилась в угол поленницы, села на кругляк и плачу-плачу, остановиться не могу. Сквозь ладони слезы капают на пальто, примерзают к холодному подолу белыми бусинами. Заскрипел снег — кто-то подошел. Открываю лицо, надо мною в белом тулупе стоит большой, красивый, скулами играет, злой, как черт. «Передачу примем, давайте. Свидание — завтра».
Успокоилась: раз передачу взяли и свидание завтра, значит, ничего страшного не случилось. Страшна только неволя. За стеной — неволя, у стен — неволя, что захотят, то и сделают. Захотят — перед носом закроют ворота, захотят — и тебя за воротами запрут.
Обратный путь запомнился странным приключением: иду через поле, далеко впереди увидала троих идущих навстречу. И вдруг жужнула пчелка под самым ухом — взжиг-взжиг. Другая и третья. Иду не останавливаясь и не сообразив сразу, что это пули пролетели рядом с головой. А трое тем временем поравнялись со мной. Все в полушубках, двое — с ружьями. Прошли, не сказав ни слова. Хоть бы пошутили: «А мы, девушка, вас убить хотели, да не вышло!» Непонятное что-то.
Дома, то есть в доме у добрых людей, меня успокоили: свидание могли отменить по самому мирному поводу — баня, приёмка этапа, обыск в камерах. О странной встрече в поле я даже не рассказала, объяснить это вряд ли кто смог бы, да и теперь не сможет.
На другой день после моего приезда к гостеприимным хозяевам пришли из УВД с вопросами: кто к вам приехал, кем она вам приходится, зачем пустили, если не родственница? От меня одни неприятности добрым людям, а они так участливы, так заботливы. Жаль, но имени и фамилии не помню. Запомнилось одно только имя шестнадцатилетней их дочери — Таня. Такая милая, с длинными косами, улыбается с фотографии в рамке. Девочка отравилась сулемой, спасти не смогли. Покончила с собой из-за «несчастной любви». Бедная дурочка: какая в шестнадцать лет может быть несчастная любовь? Да в эти годы любовь только счастье, только полет — даже в страданиях.
