Наталья Баранская - Странствие бездомных
Эту ночь я запомнила удивительно ясно, всё до мелочей. Она отпечаталась в памяти так прочно, как отпечатывалось всё страшное с самого раннего детства.
Никогда не думала, что в нашей курсовой компании может быть предатель, никогда ни у кого из нас не было никаких подозрений. Теперь же в считаные часы я полностью убедилась в предательстве Л-на. Всё, что я увидела и услышала в тот вечер, это доказывало.
Первые слова, когда я пришла к Лурье, были: «Л-н знал, что они придут, он их ждал».
В ту же ночь были арестованы все остальные кружковцы-«политики». Называю тех, кого знала лично: Виталий Головачев, Владимир Браилко. Исчез недели на две и Л-н. Потом появился и сообщил Нине, что тоже сидел на Лубянке. Что он еще врал Нине — не помню, но ясно, что должен был что-то соврать, чтобы объяснить, почему его отпустили. Нина не верила моим подозрениям. Для нее это были «подозрения», для меня — неопровержимые факты. Подруги пытались меня разубедить. Возникали примерно такие диалоги: «Почему кинулся открывать на один звонок?» — «Ошибся». — «Разговаривал доверительно с гэпэушником?» — «Отвечал на его вопросы». — «Почему так дергался и суетился?» — «Ты же знаешь, он нервный» и т. д.
Мне же хватало того, что я видела. Картина, стоп-кадр, так и стоит передо мной все годы: Л-н доверительно беседует с гэпэушником, бормочет, рука его прикасается к куртке «того». И быстрый вывод, мгновенное, как молния, озарение: он знал, он их встречал.
С того октябрьского вечера, может даже, с того часа, минуты, как я смотрела на удаляющегося под конвоем Федора, и началось всерьез мое замужество. В Красный Крест — к Пешковой, с передачами — на Лубянку, затем — в Бутырки. Записки не передают; чтобы сказать хоть какое-нибудь ласковое слово, писала в перечне продуктов, что передаю «пачку печенья целую». Были тогда, оказывается, времена патриархальные: передачи еженедельно, даже можно было что-то приносить в бидончике; вот он и запомнился, с крышкой на шнурочке, а что носила в нем — не знаю — может, кисель или компот? Принимали чистое белье, возвращали грязное. Всё же какое-то представление о существовании заключенного близкие получали.
Следствие закончилось скоро, в декабре уже вынесли приговор. Да и что было расследовать? В ГПУ пришло готовое, совершенно законченное дело: подпольная троцкистская организация, во главе которой стоит пролезший в комсомол под видом рабочего сын лишенца, служителя культа, репрессированного за антисоветскую деятельность, — Федор Б. Подпольная группа занималась антисоветской агитацией, распространяла троцкистскую и меньшевистскую литературу, подготавливала акции против деятелей ВКП(б).
Последнее доказывала прямая улика: обнаруженный у Федора Б. рукописный план нападения на парторганизацию с целью захвата партдокументов, бланков, печатей.
«План нападения» действительно нашелся в куче бумаг на этажерке. Это были наметки киносценария из времен Гражданской войны. На курсах в то время было какое-то повальное увлечение — все сочиняли сценарии, то ли под влиянием прогремевшего тогда фильма С. Эйзенштейна «Броненосец „Потемкин“», то ли кинодраматургия входила в курс профессора Волькинштейна — вероятно, было и то и другое. Задумал что-то и Федор. Но так как он почти никогда не доводил до конца начатое, то и завалялась у него бумажонка с наметками какой-то сцены. Сценария он писать не начинал, только рассказывал, что действие происходит на Урале во время борьбы с Колчаком. А что именно было написано на том листке — не знаю. Но и эта выдуманная белиберда, ценою в выеденное яйцо, была присоединена к делу.
Конец 20-х был временем «обострения классовой борьбы». Передышка заканчивалась, поднималась волна репрессий. Однако в те годы для расправы требовалась хоть видимость дела. После 1934 года, когда убойный конвейер запустит Сталин, хватит и «сигнала» об антисоветских разговорах или письма, полученного с Запада, чтобы человек был арестован и провалился в черную дыру ГУЛАГа. Но в 20-х годах нужно было «дело», и сорганизовать, состряпать его мог только провокатор. Повторяю: не доносчик, не сосед, подглядывающий в щелку, а именно провокатор-профессионал, действующий по заданию. Надо выискать, вынюхать благоприятную почву, обработать, вырастить рассаду и срезать ее, пока растение еще не укоренилось и не дало боковых побегов.
О, проклятое крысиное племя, хитрое и злое, прожорливое и корыстное! Оно шныряло по углам, под половицами, принюхивалось и прицеливалось, входило в доверие, проявляло инициативу и помогало. Но помогало одновременно и будущей добыче — сплотиться, сорганизоваться, и охотникам — поставить ловушку и поймать, когда наберется «уликообразный» материал, пригодный для обвинения.
Крысиное племя провокаторов множилось в темноте безгласности и бесправия с быстротою настоящих грызунов.
В теперешнее время слова «провокация» и «провокатор» затерли до потери первоначального смысла. В основном значении провокатор — подстрекатель с предательской целью, тайный полицейский агент (не важно, какой полиции). Именно таковым и был Л-н. Возможно, он был послан на Литературные курсы, которые по составу слушателей, а отчасти и профессуры, с точки зрения комнадзора, являлись «рассадником антисоветских настроений». Он, несомненно, принадлежал к ценным агентам: попытка прикрыть его от подозрений, организовав комедию с «показом» меня на курсах и грубой слежкой, подтверждает это.
Еще дважды мне довелось встретиться с Л-ным. Об этом скажу в своем месте, а в этой главе опишу лишь последнюю встречу. По времени она должна относиться уже к эпилогу. Но эпилог в этой книге отдан иным, достойным людям, и пачкать его именем предателя не хочу.
В 1956 году в Литературном музее, где я работала, был вечер Алисы Коонен. Первая актриса закрытого уже Камерного театра читала стихи разных поэтов. Зал на Якиманке, где тогда находился музей, был полон. Ряду в третьем, впереди от меня, через проход, я вдруг увидела Л-на, постаревшего, но вполне узнаваемого. Поднявшись, он высматривал кого-то среди входящей публики и, приглашая к себе, помахал. Концерт начался, он шел при полном свете, но я была так взволнована, что слушала плохо и все время смотрела Л-ну в затылок. Мне хотелось, чтобы он повернулся и я еще раз убедилась, что не ошиблась. Он и обернулся, увидел меня и узнал. Напомню, это было время хрущевских разоблачений культа Сталина, время XX съезда партии и надежд, пробудившихся в обществе. В том числе и надежд на то, что виновники репрессий ответят за свои черные дела.
Л-н, узнавший меня, явно обеспокоился, заерзал на стуле и задергал головой. Я не сводила с него глаз, не зная еще, что собираюсь сделать. Как только объявили антракт и публика поднялась, задвигалась, направляясь в выставочные залы, — Л-н мгновенно исчез. Я не заметила, как он ускользнул. На втором отделении место его пустовало.
